Элиза и Беатриче. История одной дружбы

Я попыталась подумать на эту тему. У меня не было мечты. Я ничего не понимала в подарках: в вещах, которыми владеешь лично ты, которые останутся у тебя навсегда. Я читала одолженные где‑то книги, носила отданную кем‑то одежду, которую не приходилось выбирать. В реальном мире я любила только места: окна «Луччолы», из которых виднелось желтое здание вокзала, парковку фабрики «Лиабель», где я ждала маму после работы, нашу квартиру на третьем этаже, на виа Тросси, и больше всего – палаццину Пьяченцу.

Я, кажется, была на грани слез: почему тебе нас двоих мало, мама?

– Давай, проси что хочешь, – настаивала она.

Я прервала свою бессловесную забастовку:

– Хочу остаться.

Улыбка испарилась с ее лица, взгляд потемнел. Я замерла, узнавая эти признаки, понимая, что сейчас будет.

Мама рванула меня прочь на глазах у всех, словно я провалила экзамены. Протащила до машины, потом вверх по лестнице, потом до клоаки, в которую превратилась комната, где мы окопались. Выдернула брата из постели, надавала пощечин; таскала меня за волосы. Мы пытались защищаться, но безуспешно. Она потеряла всякое терпение. Тыкала нас носом в чемоданы, словно нагадивших на ковер котят. Царапалась. Заставила собрать всю одежду, чистую и грязную, и сложить в пакеты. Быстро, сию минуту. Выкрикивала такое, что я здесь не могу повторять. Не хочу. И это был самый первый и самый ужасный переезд в моей жизни.

 

* * *

 

Прежде чем продолжить, нужно вытащить на свет одно мучительное воспоминание. Я никому об этом не рассказывала, даже Беатриче и отцу. Но раз уж я решила писать все как есть, то какой смысл скрывать это от себя?

Я вообще на короткой ноге с литературными персонажами, потому что много читаю. На страницах книг я встретила множество девочек – сирот, неудачниц, жертв притеснений и насилия. Но зло на них не отразилось: все такие светлые, талантливые, нацеленные на освобождение. Хотелось бы, конечно, изобразить себя этакой маленькой героиней.

Но только я ведь теперь знаю конец истории. Освобождение мое довольно‑таки условное. К тому же я тут не роман пишу, просто хочу показать, какая я есть, без всяких прикрас. Вот спросите меня в упор: «Почему, Элиза, твоя встреча с Беатриче оказалась настолько решающей, что определила всю твою дальнейшую жизнь?»

И если честно, то мне придется ответить: «Потому что до нее я была одинока».

Зима, темнота, раннее утро. Мой последний год в детском саду. Никколо завтракает на кухне, я болею и дрожу в ознобе. Мама не знает, с кем меня оставить. Я и сейчас ясно вижу ее у телефона – звонит всем подряд, плачет, умоляет: «Пожалуйста, только сегодня утром! Она будет спать все время!» И каждый раз разочарованно бросает трубку. Но потом ей пришла идея: «А ну‑ка, одеваемся».

Она закутала меня: два свитера, пуховик, шапка, шарф; я пылала жаром и умирала от холода. Потом она взяла меня на руки, и мы спустились в гараж вместе с Никколо, который через каждые два шага останавливался слепить снежок и бросался в нас, доводя маму до бешенства. Она усадила меня рядом с собой на переднее сиденье. Никколо возмутился, но все же залез назад. Мы выехали с трудом. Снова пошел снег, на дорогах были лед и соль.

Мама высадила брата у школы и поехала на пьяццу Ламармора. Припарковалась перед зданием, которое я никогда не видела, дождалась, пока на первом этаже зажжется свет. Подняла меня, понесла вверх по лестнице, открыла дверь с рифленым стеклом. Внутри стояла удушающая жара, яркий неоновый свет ослепил меня. Мама устроила меня на какой‑то подушке, развернула один за другим слои шерсти, в которые я была закутана, дала последнюю таблетку парацетамола. «Ш‑ш‑ш, – прошептала она, приложив палец к губам. – Я еду на работу, а ты не волнуйся, к часу вернусь».

Я по‑прежнему помню, как в груди, бухнув, замерло сердце.

Помню чувство брошенности, заполняющее грудную клетку и льющееся через край, трясущиеся от страха ноги, тотальное ощущение неустойчивости.

Я даже не смогла заплакать. Свернулась калачиком, спрятав голову в ладони. Обложенное горло горело, мысли и эмоции сковало жутким льдом.

В библиотеке было пусто: все либо учились, либо болели дома. В любом случае о них кто‑то заботился. Я была уверена, что мама не вернется.

Не имею понятия, что она наплела библиотекаршам, как их обманула. Через неопределенное время одна из них, более пожилая, положила мне руку на лоб проверить температуру и спросила, не хочу ли я пить или сходить в туалет. Я не хотела ничего. Когда парацетамол подействовал и у меня нашлись силы сесть, я оглянулась вокруг и сразу возненавидела их. Эти книги.

Что они себе вообразили? Что могут заменить мне маму?

Карла и Соня, к которым я потом сильно привязалась, вернулись со сборником сказок Базиле. Теперь, вспоминая об этом, я испытываю прилив нежности. Соне было чуть за сорок, она никогда не хотела заводить детей и понятия не имела, как подступиться к ребенку моего возраста; а шестидесятилетняя Карла, которой иногда приходилось сидеть с внуками, страдала ишиасом и прихрамывала. И вдруг на них свалилась я, да еще в разгар работы. Но они не вызвали полицию, а принесли мне книжку сказок.

Я полистала ее с минуту, не зная, что делать: читать я не умела. Картинки были маленькие, буквы – большие и грозные. Закрыла, но вцепилась в нее обеими руками, чтобы не упасть.

Паника – или, точнее, одиночество – очень простое, примитивное состояние. С одной стороны – необъятный, неведомый, угрожающий мир, с другой – малюсенький ты. Без матери никто не может выжить. Эту истину я прочувствовала очень хорошо; от нее у меня в каждом внутреннем органе остались шрамы. А мама с тех пор вошла во вкус.

Удивительно, как она вообще открыла это место. Вероятно, в рекламном листке увидела или услышала от кого‑то. Потому что вряд ли когда‑нибудь бывала в библиотеке. Думаю, эти разноцветные комнаты с коврами и подушками, с маленькими столиками и стульчиками показались ей идеальным местом для передержки. И платить не нужно: прекрасное решение проблемы. И потому она выдумывала разные предлоги, сочиняла драмы и тихонько сбегала. Карла с Соней наверняка разоблачили ее, но жалели меня и отказались от идеи пожаловаться в социальные службы: раз уж эта странная женщина, похожая больше на девочку, все‑таки возвращается и осыпает дочь поцелуями, то, наверное, ее любит.

Мама не каждый раз оставляла меня там. Когда она шла в кафе с подругами, то сажала Никколо за видеоигры, а меня на скамью рядом с собой, и я клялась, скрестив пальцы за спиной, что не буду слушать их разговоры. В магазин и в парикмахерскую мы тоже ходили вместе. Но потом я заболевала или она собиралась куда‑то еще, одна или с кем‑то, я не знаю. И мы опять парковались у палаццины Пьяченцы.

Если мой брат и сумел как‑то спастись, пережить нормально подростковый период, с друзьями и спортом, то лишь благодаря железному здоровью и своему полу. Его привязанность к матери не повлияла на его личность.

В первые месяцы я эти книги даже не открывала.