Элиза и Беатриче. История одной дружбы
Трепетно ими торопится насладиться[1].
Я приказывала себе не двигаться, замаскироваться, словно мое тело – это убежище, а не пламенеющий океан. Но я была как бельмо на глазу. Не спрячешься.
Интересно, что он читает?
Элиза, уходи!
Но если сейчас уйти, будет понятно, что это из‑за него.
Тогда подожди пять минут и потом сваливай.
Я посмотрела на дверь. Мама с Никколо, наверное, меня ищут. Снова метнула на него взгляд. На его скулы, икры, футболку. Я и раньше видела таких парней – атлетичных, с правильным профилем, с красиво очерченными губами. И в школе, и на улице они попадались постоянно, но никогда меня не цепляли. Я была уверена, что всю жизнь проживу старой девой (при маме, очевидно). Но вот в библиотеке я похожего парня еще ни разу не встречала. И это совпадение меня ужасно взволновало, потому что я на самом деле уже миллион раз представляла себе это в мечтах.
Сконцентрироваться было невозможно. Я все бросала на него взгляд и тут же смущалась. «Трепетно ими торопится насладиться». Бессмысленный набор слов.
И он тоже продолжал тихонько на меня посматривать.
Наконец он встал, взял книгу, и я решила, что он уходит, но вместо этого он обогнул мой стол и сел рядом.
– Ты не отсюда.
Я не шевельнулась. В этот момент я узнала, как здесь разговаривают. Как произносят «е» и «о». Узнала из его уст.
– Я здесь еще никого младше шестидесяти не встречал, особенно летом.
Внешне я сумела сохранить невозмутимость.
Внутри же был хаос. Я ужасно разволновалась, и каким‑то не очень ясным образом. Вдруг озаботилась своей рубашкой, которая, к счастью, скрывала грудь и бедра, коих я не имела, – но на кого я в ней была похожа? Я отупела. Превратилась в пустышку, забеспокоилась о никчемных вещах.
Он взял мою книгу:
– Что читаешь? А, Пенну.
Он знает Пенну.
– Ты вообще разговариваешь?
Нет, предпочитаю слушать. Я годами играла в одиночестве, читала в одиночестве. Моя парта в школе всегда была одиноким островком. Когда меня вызывали к доске отвечать, голос у меня выходил хриплый, клокочущий, настолько не привыкший говорить, что я его пугалась.
Вот и в то утро происходило то же самое, когда я сказала:
– Я Элиза.
– А я – Лоренцо.
Он приветственно тронул мою руку. Но она не отреагировала – так и осталась лежать камнем на столе. А когда он отвел свою, меня пронзило иррациональное желание, чтобы он повторил свой жест и я смогла бы шевельнуть рукой в ответ, коснуться его пальцев.
– Я из Биеллы, это в Пьемонте.
– А я знаю, где это. Я там был с отцом один раз, в командировку с ним ездил. Помню Святилище Оропы.
Я, кажется, улыбнулась.
– А здесь в Т. ты что делаешь? На каникулы приехала?
– Боюсь, что нет.
– В каком смысле?
Элиза, поднимайся: уже обедать пора, мама будет в ярости.
– Ты на каникулах или нет? – не отставал он.
– Нет. Но я не хочу об этом говорить.
Теперь он уйдет, подумала я. Поймет, что ничего особенного во мне нет, и попрощается. Но он остался.
– Ладно, сменим тему. Ты заниматься пришла?
Я помотала головой.
– Читать?
Я кивнула.
– А что тебе нравится?
– Поэзия.
Он улыбнулся:
– Глянь‑ка!
И показал обложку своей книги. Осип Мандельштам.
– Я такого не знаю.
– Это русский поэт. Его отправили в ссылку, и он умер во Владивостоке, в снегах.
Голубые глаза, длинные светло‑медовые ресницы в цвет волос. Плечи широкие, как у пловца, руки жилистые. Судя по загару, он, наверное, каждый день на море. Кисти рук крупные. Я разглядывала его тело и одновременно ощущала свое.
Вдруг мне захотелось его поцеловать. Причем не просто, а как мои одноклассницы в туалете в школе рассказывали: «Он мне засунул язык в рот, все обслюнявил, и я чувствовала его зубы». От этих откровений меня подташнивало… Теперь я хотела того же.
Мы замолчали. Увязли в тишине, которая, однако, была чем‑то наполнена. Он как будто догадался, о чем я думаю. И ему понравилось.
– Значит, тебе тоже больше нравится поэзия, чем проза?
Я ответила честно:
– Дома лежит «Ложь и чары» – тысячу раз начинала, но не идет. Стопорюсь, и все. А вот с Леопарди такого не бывает. И с Антонией Поцци. И с Умберто Сабой. И с Витторио Серени.
Лоренцо казался заинтересованным.
– Сколько тебе лет?
– Четырнадцать. А тебе?
– Пятнадцать. Никто не знает Серени. А ты знаешь.
– «Человеческие инструменты»[2], – сказала я.
[1] Пер. Е. Чевкиной.
[2] Книга Витторио Серени.
