Элиза и Беатриче. История одной дружбы
Но вместо этого я увидела Беатриче.
– Беатриче!
Я инстинктивно улыбнулась, побежала навстречу.
– Привет! – сказала я, взволнованно замерев в шаге от нее.
А она как будто и не слышала.
Посмотрела на меня так, словно никогда раньше не видела; не рассказывала о своей матери, о синяке, не обнимала. Отвернулась, прошла мимо. Поздоровалась с подругами, троекратно целуясь в щечку, и направилась к парте в другом ряду, по диагонали от меня.
«Переменная» – неточная, капризная, своевольная. Нет – стервозная.
И это было лишь начало, первая из многочисленных пыток, которым она меня подвергнет. Переменная звезда такая оттого, что она черная. У нее есть темная, погасшая сторона. Она уже мертва и вот‑вот разрушится, но пока еще сверкает, сверкает вовсю. Потому что другая сторона настолько яркая, что слепит и вводит в заблуждение. Я хорошо их знаю, обе эти стороны.
Два месяца спустя, когда она дошла до угроз, – лишь бы положить письмо в парту Лоренцо, – я почувствовала, что меня предали; предали настолько глубоко и несправедливо, что было бы правильным разорвать наши отношения. Едва прозвенел звонок в час двадцать, как я вскочила, оделась, быстро собрала рюкзак и вышла, не попрощавшись с ней.
Беатриче догнала меня. Пошла рядом. Отрицать все – ее метод. Улыбаясь, она спросила:
– Ну что, сегодня к тебе пойдем уроки делать?
Стереть. Провести ластиком. Она совершала преступление и удаляла его из истории. Оставалась дыра – и она тут же наполняла ее, выдвигая какое‑нибудь предложение.
– Я у тебя еще ни разу не была. Подготовимся к контрольной по латыни?
Одиночество, призраки, полный бак, ехать в никуда на «кварце» или же в сотый раз перечитывать Серени – все это мне представлялось лучшим вариантом, более надежным. Но могла ли я вернуться назад?
Меня достало жить на страницах книг.
* * *
Отец выпил последний глоток кофе, взял пульт и остановил Бритни Спирс, которая пела: «Oops!.. I Did It Again»[1]. Затянутую в красный блестящий комбинезон, сдавивший грудь, с вызывающими губами. Я, размешивая йогурт, притворялась, будто жду чего‑то серьезного – панка, металла, а на самом деле изучала, как она подмигивает, намекает на что‑то, и осознавала, что это и есть женская привлекательность. И тут отец ворвался в мои мысли:
– Надо бы в кондитерскую сходить.
Я глядела на него в недоумении, досадуя на эту внезапность – из‑за выключенного телевизора.
– Купить вам пирожных, например, а можно и чего‑нибудь несладкого.
Я поняла и вспыхнула, точно фитиль:
– У нас тут не детсадовский день рождения, Паоло!
Я назвала его «Паоло». И голос у меня был наполнен такой злобой, желанием задушить его воодушевление, унизить, сделать больно, что об остальном можно и догадаться. Ты ни разу не был на моем дне рождения, а теперь что, хочешь все исправить? Несколько поздновато.
Отец, как всегда невозмутимо, возразил:
– Вам нужно будет перекусить. От уроков есть хочется.
Он мне напомнил мать одного моего одноклассника в младшей школе. У нее была не жизнь, а катастрофа: без работы, в разводе, сын‑драчун, а она только и ждет очередного праздника, чтобы выложиться по полной. В абсолютной уверенности, будто, начиняя пироги, насаживая тартинки на зубочистки и надувая воздушные шарики, можно нивелировать провалы.
– Почему ты в университет не возвращаешься? – с ненавистью спросила я.
– Я вернусь, Элиза. – Он отложил ложку. – Не нападай на меня из‑за того, что я хочу купить пару кусков пиццы.
Мама никогда не раскладывала на столе ни приборов, ни салфеток. Забывала дать мне денег на школьные экскурсии, и за меня платили учителя. Она была честна: у нее других забот хватало. А эта женщина вечно била копытом, желая запрыгнуть на пьедестал для матерей. И он такой же.
– Думаешь, Беатриче будет есть эту твою пиццу? Да она ни крошки не проглотит, даже яблок не ест!
– А что, у нее какая‑то непереносимость?
– Ей нельзя толстеть! – выкрикнула я, отбросив йогурт.
Папа изогнул под очками бровь: я перешла границы. Потом поднялся, поставил чашку в раковину, залил ее водой доверху, чтобы не засохли остатки сахара. «Давай, разозлись! – безмолвно просила я его. – Давай поругаемся!» Но он вытер руки тряпкой и сказал:
– Я в любом случае иду за продуктами. А на кухне можешь убраться и ты, для разнообразия.
Я еще ни разу в жизни пальцем на кухне не пошевелила. В Биелле – потому что там царил хаос; здесь, в Т., – потому что папа сам всегда очень быстро все делал. Я обвела взглядом коробку из‑под йогурта на столе, полную раковину посуды, посудомойку – незнакомый мне агрегат. И ведь именно сегодня, подумала я. Прикрыла глаза, чтобы усмирить кипение внутри.
Отец вышел, хлопнув дверью сильнее обычного. «Я нападала на тебя, это правда, но знаешь, что?» – проговорила я, глядя сквозь занавески на то, как он идет по парковке: нескладный, как это бывает, когда человек вытянулся до метра девяносто, но не смог привыкнуть к этому. В «пассат» он залезал, складываясь чуть не пополам, чтобы не удариться головой. В принципе он был ничего, но слишком наивный. Нет, папа, ты не знаешь, что однажды на карнавальной вечеринке, когда все, кроме меня, были в масках, мать Де Росси поглядела на меня и, изобразив на лице сочувственную мину, громко произнесла:
– Некоторым женщинам детей иметь не следовало бы.
Тебя там не было.
Я решилась. Наполнила раковину водой, налила жидкость для мытья посуды: пусть тарелки сами моются. Взяла швабру, загнала мусор под кухонный шкаф. Скатерть вытряхнула с балкона на капот какой‑то машины и, скомкав, бросила в угол. Потом села на полу перед входной дверью, ожидая, когда Беатриче позвонит, войдет и воскликнет: «Как у вас тут печально!»
[1] Упс!.. Я снова сделала это (анг.).
