Элиза и Беатриче. История одной дружбы
– В каком смысле?
– Папа поехал купить нам что‑нибудь на полдник. Мама и Никколо вернулись обратно в Биеллу.
Беатриче взглянула на меня, но ничего не сказала. И я была ей за это благодарна. Она подобрала с пола в коридоре рюкзак, пошла за мной в комнату. Я в задумчивости закрыла дверь на ключ – или мне это показалось? Между нами оставалась все та же недоговоренность. Слишком тяжелая, чтобы с ней могли справиться два подростка. Мы смущенно разулись, уселись, скрестив ноги, на кровать друг напротив друга, с учебниками латыни на коленях.
Беатриче взяла инициативу на себя:
– Ты начнешь или я?
– Ты, – ответила я. – Давай мужской род на – us.
– Lupus[1], lupi, lupo, – монотонно заговорила она, – lupum, lupe, lupo.
Никто этого не знает, но Беатриче Россетти занималась очень педантично. Математика, греческий, география – разницы для нее не было. Если требовалось набрать восемь баллов, она их набирала. Она не колебалась, не тратила время, как я, глядя на дерево и подыскивая слова. Вела не дневник, а ежедневник: спортзал, косметолог, фотосессия, дефиле; спала в лучшем случае шесть часов в сутки и по успеваемости в классе всегда делила со мной первое место. Но об этом никогда не говорила. Что была красоткой‑ботаником. Потому что люди не любят противоречий. В этом она походила на меня: Мэрилин Мэнсон и Серени. Так что обе мы просто не могли не понравиться друг другу.
– Lupi, luporum, lupis…
– Какой он, этот платан? – прервала ее я.
– Какой платан? – она растерянно подняла глаза.
– Вон тот, за окном. Назови одно прилагательное. Только одно.
Беатриче скорчила гримасу, потом поняла, что я не шучу.
– Грустный, – провозгласила она.
Я заулыбалась: мы видели мир одинаково.
– Ты и правда этим занималась? – огорошила она меня тут же.
– Чем?
– Сексом.
Я перестала улыбаться. Это слово я использовала только один раз, в своем письме. Но одно дело вывести его на бумаге, не зная толком его значения, и совсем другое – произнести, услышать, вызвать его к реальности.
– Покажи мне, как ты сложена, – сказала она. – Сними трусы, я хочу понять: мы одинаковые или нет.
– Ты больная, – опешила я.
– Ну пожалуйста. Как я иначе пойму, правильная я или нет? Помоги мне. Ты знаешь, ты же написала. – Она не шутила. – У меня миллион фотографий, где я в купальнике, и мне непонятно, какое впечатление я на них произвожу. Но голая? Можно ли как‑то догадаться, что я девственница?
– Я не могу.
– Почему? Мы же подруги. Если сделаем это, станем лучшими подругами. Лучшими, – повторила она. – То есть после этого мы будем неразрывно связаны. Сможем говорить друг другу все. Это как договор кровью подписать. Навсегда. После.
Она буравила меня взглядом. Беатриче всегда мастерски умела затронуть нужную струну, чтобы продать тебе что‑то. Предложение звучало соблазнительно, но в этом «после» заключалась слишком высокая цена. Как можно ей довериться? Я набралась храбрости:
– Утром ты мне угрожала.
– Лоренцо в тебя влюбится, когда прочитает, клянусь тебе!
Я колебалась.
– Слушай. Мы ничего не будем делать. Только посмотрим.
Я поднялась с кровати. Встала на ноги и ощутила габариты тела, факт его существования: таинственное, опасное. Я начала расстегивать джинсы – медленно, нехотя. Сначала пуговицу, потом молнию. Я снова, в сотый раз, сдалась ей. А может, я сама в глубине души хотела этого?
Беатриче встала, спустила юбку, сняла ее. Стараясь не встречаться глазами, мы выполняли одни и те же движения. Она сняла колготки, я носки. Потом трусы: она стринги, я – обычные. Она взяла меня за руку, словно мы собирались прыгать в воду с высокого трамплина, и подвела к стоявшему у стены большому прямоугольному зеркалу, которое так и не повесили. Затаив дыхание, мы встретились со своими отражениями.
Две химеры. Наполовину одетые, благовоспитанные, сдержанные. Чьи‑то дочери. А наполовину какие? Что там было, на другой половине?
– Мы почти одинаковые, – заключила Беатриче, сильнее сжав мою руку. Потом повернулась ко мне: – Ты порвала плеву? Я сама пробовала, но не получилось.
– Как пробовала?
– Тампоном сестры.
Тот факт, что у нас обеих внутри было это неизведанное, отгороженное пространство, проблема, требующая скорейшего разрешения (хоть и неясно зачем), вдруг приблизил меня к ней.
Я собиралась сказать ей, что это возможно, что в письме я наврала и мне еще только предстоит все изучить, что надо объединить усилия и стряхнуть с себя вот это, этот стыд. Лечь рядом, найти удобное положение, понять, как мы устроены. Я уже чуть было не предложила ей это – и вдруг мы услышали стук, и дверная ручка резко дернулась.
– Можно?
Мы подскочили на месте. Я в ужасе уставилась на ключ. Тот дрогнул, но устоял, спасая нас. Мы бросились к одежде, хватая трусы, напяливая их задом наперед.
– Секунду, секунду! – крикнула я отцу.
Носки, джинсы наизнанку, взрыв адреналина – как в тот раз, когда мы сбежали из «Розы Скарлет» с добычей на четыреста тридцать две тысячи лир. Вот так я себя чувствовала рядом с Беатриче. Ничьей дочерью. А значит, свободной. Собой.
* * *
Если подумать, то просто фантастикой кажется, как эти двое мгновенно нашли друг друга.
[1] Волк (лат).
