Фонтан бабочек

– Не там, верно, искал, идём.

Дед решительной походкой направился в гостиную.

– Объявляется тревога, – громко произнёс он, привлекая внимание всех присутствующих, – пропал чёрный всадник, возможно, захвачен в плен или заблудился, организуем компанию по его поиску.

– У нас тоже пропал шахматный конь, – отозвался из кресла отец.

– Ваш уже найден, – дед протянул ему деревянную фигурку, – теперь ищем моего.

Вовка побежал в кухню, принёс веник и швабру, и все занялись поиском. Через несколько минут шахматный конь был найден под буфетом, запылившийся, в обрывках паутины, но совершенно целёхонький. Экспедиция по спасению окончилась удачно.

Владимир Андреевич ещё раз взглянул на оловянного солдатика:

– Надо же, значит, дед сохранил его подарок, а он‑то совершенно о нём забыл.

– Однако где же всё‑таки шахматы?

Владимир Андреевич встал, подошёл к комоду, выдвинул первый попавшийся ящик…

– Ну что же я в самом деле, если бы дед хотел, сам бы давно уже отдал мне шахматы, вероятно, кому‑то они были нужнее.

Он улыбнулся и потрогал карман пиджака, в который положил оловянного солдатика.

– Кажется, я нашёл что‑то более ценное, и это уж точно дед хотел мне вернуть.

 

История, рассказанная старым шкафом

 

– Знаешь, наш шкаф простудился! – сообщила Стеша нарочито озабоченным голосом.

– Какой шкаф? – не поняла я.

– Ну как‑какой, наш! Большой, с цветными стёклышками!

– И что с ним? – недоумевала я, стараясь вспомнить тот шкаф, о котором шла речь, к вещам привыкаешь и постепенно перестаёшь их замечать.

Между тем Стеша не отставала:

– Он простудился и теперь кашляет, когда открываешь дверку. Кх‑кх‑кх – вот так, – продемонстрировала она, чтобы я не сомневалась.

– Может быть, петли проржавели, смазать надо, – предположила я, как всякий здравомыслящий человек, предлагая простейшее решение.

– Нет, петли – это не то, он точно простудился, и его надо лечить, а то совсем разболеется и умереть может!

Информация о том, что шкаф может умереть, меня удивила, и я попыталась умерить детскую фантазию.

– Шкаф может сломаться, он вещь, а умирают только люди и животные.

Стеша посмотрела на меня с недоверием, в её взгляде ясней ясного читалось: «Как же так, взрослый человек, а простых вещей не понимаешь?»

Я смутилась, хотя и не вполне понимая, почему именно, просто не хотелось вот так, наскоком менять детское представление об окружающем мире. Живой этот шкаф или неживой, для меня никакого значения не имеет, а для неё совсем наоборот. Хорошо, пусть так, вырастет и забудет об этих фантазиях, а пока надо как‑то помягче её к этому подвести. Я и сама фантазёрка, но со шкафом – это перебор.

– Как же он мог простудиться, он в комнате лет десять уже стоит и никуда не выходит.

– Как же он выйдет, – засмеялась Стеша, – он же шкаф, ножек‑то у него нет!

«Ну вот и хорошо, – подумала я, – ребёнок мыслит логически верно».

Словно подслушав мои размышления, Стеша тут же дала мне понять, что логика может быть не только линейной:

– Мы на санках с папой ходили кататься, окно в комнате открытым оставили, вот шкаф и продуло. Теперь кашляет. Лечить надо.

– Как его лечить, громадину такую, – возмутилась я, поняв, что проиграла, – таблетки ему в ящичек насыпать или леденцов от кашля?

– Леденцов, – согласилась Стеша, не услышав в моем голосе иронии, – леденцы вкусные.

Пришлось нам идти в магазин и покупать мятные леденцы.

Прошло некоторое время, я забыла историю с простуженным шкафом, приписав её детским фантазиям. Но так случилось, что мне пришлось остаться у сына и спать в гостиной на диване, как раз напротив шкафа. На новом месте спать всегда непривычно: то сны снятся беспокойные, то не уснёшь никак. Так было и в этот раз, хотя я до сих пор не вполне уверена, было ли.

Проснулась я так же неожиданно, как и заснула. В комнате стоял полумрак, и лишь настольная лампа давала немного света. Я лежала с прикрытыми глазами, силясь окончательно проснуться или заснуть, и сквозь ресницы разглядывала комнату. В этом неверном освещении и вещи приобрели нечёткие очертания, утратив присущую им жёсткость линий и форм, ограничивающих их свободу. Вот в таком странном состоянии ума, между сном и явью я и подслушала необычный разговор – между старым шкафом и новенькой витриной, недавно обосновавшейся в квартире. Но удивила меня не столько способность вещей общаться друг с другом, сколько та их способность оценивать людей, которую прежде я предположить в них никак не могла. Ну в самом деле, человек создаёт вещи, определяет их функциональность, покупает и продаёт, использует как ему того захочется, совершенно не задумываясь, что, изо дня в день общаясь с вещью, прикасаясь к ней, находясь в одном пространстве, требуя от неё подчинения, он вольно или невольно передаёт ей и часть своего темперамента или даже души – этой не определяемой никем субстанции. И вот уже вещь способна рассуждать и оценивать своего хозяина, подлаживаться под него, создавая тот комфорт и удобство, которым новые вещи не обладают.

Так вот, шкаф был старый, из орехового дерева, сделанный русскими мастерами в середине девятнадцатого века, теперь уже позапрошлого. Верх его украшала резная панель из дубовых листьев и переплетённых цветов – слава богу, съемная, иначе нам никогда бы было не занести его в квартиру, совершенно не приспособленную для старых громоздких вещей. Две его боковые двери украшены решётчатыми окошечками с вставленными в них разноцветными витражными стеклами, и если луч солнца случайно вдруг касался их, то они отбрасывали весёлую разноцветную тень то на стену комнаты, то на пол, словно оброненную кем‑то пёструю шаль. Эти разноцветные стёкла нравились мне, как и Стеше, больше всего, отчего‑то казалось, что именно в них живая душа нашего старого шкафа. Я говорю «нашего» только потому, что последние несколько лет он стоял в нашей квартире, но изначально принадлежал моему двоюродному деду, после смерти которого и перекочевал к нам. Потеснив всю остальную мебель, большей частью стандартную и безликую. Этот старомодный шкаф изменил стиль квартиры, заставив пересмотреть всех нас отношение к окружающему пространству, определив его раз и навсегда как наш дом. Да, пожалуй, он внёс в нашу жизнь стабильность, которой ей не хватало, и сделался тем краеугольным камнем, без которого никакая стабильность в принципе невозможна.