Фонтан бабочек

Когда его внесли и поставили на приготовленное заранее для него место, он казался пришельцем из другого мира, мастодонтом, гробницей ушедшей эпохе, вещью не к месту. Но постепенно и незаметно всё это сгладилось, и именно шкаф уже начал управлять домом. Так, сначала дом покинули безликие стулья восьмидесятых, приобретённые где‑то по случаю, поскольку других тогда купить было нельзя. Вместо них появились удобные полукресла и вслед за тем – бюро с бесчисленными потайными ящичками и дверками (типично женская вещица), хранящее теперь и мои секреты. Потом вместо колченого журнального столика румынского гарнитура семидесятых объявился круглый – красного дерева, с изящными ножками в виде изогнутых лебяжьих шей, на который так и хотелось поставить кофейную чашечку. И тут обнаружилось, что старенький и прежде, лет двадцать назад, казавшийся роскошным сервант, всё того же румынского гарнитура, нуждается в немедленной замене, и его вытеснила изящная витрина, вместившая в своё сияющее стеклом и светом чрево все те случайные и милые сердцу предметы, которые каким‑то чудом ещё сохранились у нас. Вот с этой витриной, сделанной по старым образцам каким‑то неизвестным краснодеревщиком в Малайзии, и вёл беседу старый ореховый шкаф, чей возраст, возможно, приближался уже к двумстам годам.

– Люди – существа странные, суетные, – говорил старый шкаф, – им всё не сидится на месте, всё что‑то нужно, и покоя от них никакого нет. И ещё – они растут. То ли дело мы, вещи: какими нас мастер сделал, такими и живём свой век.

Новенькая витринка не имела ещё никакого практического опыта, а потому молчала. Её молчание нисколько не смущало шкаф, и он продолжал свой монолог.

– Но без людей наша жизнь была бы невозможной, это надо признать. Да и привыкаешь к ним со временем, как к своим собственным ящичкам и дверкам, – он скрипнул рассохшейся от времени дверкой и закашлял, точь‑в‑точь как показывала Стеша: – Кх‑кх‑кх.

– Вот, к примеру, мой прежний хозяин… – продолжил шкаф прерванные рассуждения. – Я же его знал с младенчества. Когда он родился, я уже лет двадцать стоял в комнате его матери, так что на моих глазах он и родился, в той же самой комнате. Крику‑то было, крику, что от несмазанного колеса деревенской телеги, на которой по четвергам привозили в дом овощи.

Шкаф опять помолчал, точно сверяя сказанное со всеми теми впечатлениями, которые накопил за свою долгую жизнь, и боясь что‑то перепутать.

– Ну родился и родился, сначала всё в кроватке лежал, и я его не видел, потом ползать начал. Подползёт ко мне, сядет на пол и давай крутить маленькое бронзовое колёсико. Это у меня накладки такие по краю двери идут, вот он и нашёл то, что не закреплено, и крутил своими крохотными пальчиками. Потом уже, как подрос, стал за ручку ящика дёргать, всё ему не терпелось внутрь заглянуть. Да куда там, ящики у меня тугие, да и бельём нагружены, их и взрослому человеку вытянуть непросто. Вскорости он уже и до двери доставать стал.

Я слушала эту странную историю и старалась представить человека в форме инженера, запечатлённого на одном из снимков в семейном альбоме вот таким маленьким и забавным карапузом на четвереньках, но у меня ничего не получалось. Слишком сложно оживить в воображении того, кого ты никогда не видел, не слышал интонаций его голоса, и все твои впечатления ограничиваются снимком в фотоальбоме.

– Теперь вот маленькая девочка появилась, смешная непоседа, но добрая. Заметила недавно, что голос у меня осип, так на прошлой неделе леденцов мне в ящик напихала. Могла бы сама съесть, так ведь нет, мне подложила. Отец нашёл, начал на неё ругаться, они ему носки склеили. Кх‑кх‑кх, – то ли рассмеялся, то ли закашлялся старый шкаф, приоткрыв высокую дверку с витражными стеклами, и в свете настольной лампы они загадочно сверкнули, точно стёкла очков.

Я шевельнулась на диване, меняя положение, и спугнула говоривших – шкаф и витринка замолчали, притворившись самыми обычными неживыми предметами. Так что я не знала, что и думать – приснилось мне всё это или привиделось.

Утром в комнату прокралась Стеша и пристроилась рядом со мной, пытливо разглядывая старый шкаф, точно доктор, который одним взглядом может определить, здоров пациент или болен.

– Стеша, ты что, леденцы лизнула перед тем, как в ящик положить? – спросила я, догадавшись о причине, по которой склеились папины носки.

– Откуда ты знаешь? – прошептал ребёнок. – Шкаф рассказал?

Я отрицательно покачала головой, не желая, чтобы на честный старый шкаф пало нехорошее подозрение.

– Сама догадалась.

– Да, – призналась Стеша, – очень хотелось попробовать, мятные ли они, а то ведь от кашля только мятные помогают.

– Ну и как? – полюбопытствовала я.

– Мятные! Ты разве не слышишь, шкаф больше не кашляет, выздоровел.

В это время другая дверка шкафа беззвучно приоткрылась, точно оттопырились уши, и теперь казалось, что шкаф прислушивается к тому, что о нём говорят.

Стеша соскочила с кровати и зашлёпала босыми ногами по полу. Подойдя к шкафу, притворила обе его дверки, издавшие при этом недовольное поскрипывание.

– Подслушивать нехорошо, – ласково наставляла она старый шкаф, знавший не одно поколение маленьких девочек и мальчиков, – ушки могут заболеть.

Я смотрела на огромный платяной шкаф и на маленькую девочку, поглаживающую пальчиками его полированный бок, и думала: как всё‑таки хорошо, что есть старые вещи, которые хранят наши традиции и порой, даже незаметно для нас, напоминают о них самим своим присутствием в доме. О чём в это время думал старый платяной шкаф, я не знаю, но догадываюсь, что о чём‑то очень хорошем, судя по тому, как нежно подрагивали и мерцали в свете утреннего солнца разноцветные стёклышки его дверей.

 

Что хорошего может произойти в старой лифтовой кабине

Володька стоял перед лифтом и что было силы жал на красную пластиковую кнопку, которая всё не загоралась и не загоралась. Обычно он предпочитал подниматься пешком, оно и быстрее, чем в этом почтовом ящике, на который больше всего походил их старенький лифт, но сегодня тащиться пешком ему было влом. В лифтовой шахте что‑то звякнуло, натужно заныла усталая лебёдка, но кнопка не загорелась. Володька тихо выругался. Эта дворовая привычка, которую он тщательно скрывал от родителей, нет‑нет, но прорывалась. Во дворе ругались все, неумение вставить в разговоре острое словцо тут же становилось поводом для насмешек, и Володька (ему уже шёл шестнадцатый год) это знал и прекрасно мимикрировал в дворовую среду, в которой ощущал себя как рыба в воде. Был он мальчиком из профессорской семьи, но отца услали в длительную командировку, мама уехала вместе с ним, а его оставили на попечение старшей сестры.