Фрагменты сожалений

Мальчик призадумался. Он и сам не знал, кого именно изобразил. Во время работы в его голове возникали образы и матери, и Натальи. Возможно, в конечном итоге оба образа на бумаге слились воедино, поэтому волос не коснулся ни один из цветных карандашей – только простой. А может, он обманывал самого себя и в большей степени желал изобразить Наталью.

– Это вы, – ответил он как ни в чем не бывало.

– Я? – указала она на себя пальцем.

– Да, вы. Я ведь вас почти не знаю. То есть… как человека, за пределами вашей работы. Понимаете? Вы – загадочная личность, поэтому лицо пусть будет таким, каким захотите его увидеть. Ведь так даже интереснее.

– Вот оно как! – повторила девушка. Зардевшись, перевела на него взгляд, не скрывая улыбки, – впрочем, как и всегда. – Тогда я возьму его себе? Ты же не против?

– Конечно, забирайте. Я ведь для вас рисовал.

– Вот спасибо тебе! – Потянувшись к Диме, она обняла его, а встав на ноги, попросила: – И обращайся ко мне на «ты», хорошо? Можешь и по имени.

– О… – теперь зарделся и Дима. – Да, хорошо.

– А теперь – мне пора.

– М… хорошо.

Счастливый, он провожал ее взглядом до двери, пока та не скрылась за нею.

 

Через пару дней они пересеклись в главном коридоре первого этажа (почему в последующие после презента два дня они не виделись, Дима уже не мог наверняка вспомнить, но предположил, что у девушки были выходные), когда Дима держал направление из душевой в свою палату. Посчитав, что недостаточно насухо вытер волосы, он повторно воспользовался полотенцем и перекинул его через плечо.

– Дим! – со спины окликнул его знакомый голос, когда он уже свернул к двойным дверям, ведущим на лестницу.

Он обернулся и увидел Наталью, настигающую его торопливым шагом, и в груди сразу словно бы затеплилось. В руке она держала какую‑то тетрадь в твердой обложке, обе стороны которой были сцеплены между собой маленьким канцелярским замочком.

– Здр… – почти произнес он по привычке, но осекся, вспомнив о просьбе. – Привет. У тебя в руках что, личный дневник?

Он вдруг ощутил, как загорелись щеки, но не знал наверняка, от чего именно: то ли от, как ему показалось, излишней фамильярности, которая могла возмутить Наталью, то ли оттого, что влезает не в свое дело, нарушая, пусть и не намеренно, границы личного пространства.

– Привет! – ответила та бодро, ничуть не смутившись и, казалось, даже не заметив, как позорно прилила кровь к его лицу. – Это? – махнула она тетрадью. – Нет, что ты. Это ежедневник. Я записываю в него, когда и что мне необходимо сделать. Например, сегодняшним вечером я запланировала сходить в продуктовый магазин, а послезавтра – поздравить дядю с днем рождения. В общем, в основном записываю туда всякие мелочи, которые могут запросто вылететь из головы. А так, откроешь, прочтешь – и вот оно! – то, что надо бы сделать, но из‑за суеты забывается. Понимаешь меня?

На губах подростка застыл вопрос, как это день рождения родственника может быть мелочью наравне с походом в продуктовый магазин, но он лишь ответил:

– Да, понимаю.

– А был бы это личный дневник, – продолжила она пояснять, – стала бы я носить его с собой? Вряд ли. Такие вещи должны храниться дома, за семью печатями. Согласен?

– Вы… – он вновь запнулся. – Ты права.

Немного помолчав – а они тем временем преодолевали ступени, только‑только оставив позади второй этаж, – она спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

– Вполне нормально, – ответил Дима и в подтверждение своих слов покачал головой. – Как обычно. Я… извини, мне пока непривычно обращаться к тебе на «ты».

– Ничего, все в порядке. Я сама тебя об этом попросила, помнишь?

– Угу.

– А как обычно – это ты, значит, грустишь? – слегка поддела она его плечом в бок.

– С чего вы… – он вздохнул. – С чего ты взяла?

– Возможно, я ошибаюсь, но, как я обратила внимание, грусть – твое обыденное состояние. И… – Она захихикала, прикрыв рот тыльной стороной ладони. – Привыкай обращаться ко мне на «ты», а то я немного неловко себя чувствую, когда ты «выкаешь». Ненамного‑то я тебя и старше.

Диме подумалось, какая же она добрая. И веселая. Он впервые заинтересовался ее возрастом и предположил, что, должно быть, ей лишь около двадцати пяти. И тут же мысленно упрекнул себя в том, что ни разу не справился о ее самочувствии. Ему вдруг стало любопытно: а часто ли вообще пациенты проявляют интерес к состоянию ухаживающих за ними медсестер?

– Может, ты и права, – сказал он, не видя смысла оспаривать ее предположение, и спросил: – А как у тебя самой дела?

По всей видимости, ей действительно не приходилось ранее слышать подобных вопросов от пациентов, что стало понятно по тому, в каком удивлении изогнулись ее брови.

– О, у меня все отлично, – ответила она с довольным видом.

– Это хорошо. А тебе бывает грустно?

– Разумеется, – сказала девушка, ни на секунду не замешкавшись. – Каждому из нас время от времени становится грустно – иногда по каким‑то непредвиденным обстоятельства, иногда – потому что сами того хотим. Да‑да! Очень многие люди могут грустить, даже будучи счастливыми.

Дима постарался представить себе человека в такой ситуации, когда его одновременно распирало бы от счастья и пронизывало грустью, но не смог.

– Странно это как‑то, – заметил подросток, почесав висок. – Зачем счастливым людям грустить? Зачем вообще кому‑то хотеть грустить?

Они поднялись на третий этаж и вышли в коридор.

– Кто ж знает? – пожала плечами девушка. – Наверное, люди не могут долго довольствоваться тем, что имеют, не могут просто быть счастливыми. Людям всегда чего‑то не хватает в этой жизни, они постоянно стремятся заполучить все больше и больше. Это, конечно, не всегда плохо, потому что нередко человек конечной целью ставит самореализацию и комфортную жизнь до самой своей смерти, не причиняя, по крайней мере осознанно, вреда другим. Есть и такие – а их очень и очень много, – которые не успокоятся, пока не уничтожат планету, и даже тогда вряд ли осчастливятся. А еще есть люди, которым грустно постоянно, вне зависимости от того, что происходит в их жизни, и зачастую может показаться, что они сами выбирают такой путь, но на деле же причина в болезнях, которые управляют их мыслями и поведением.