Гламурёныши. Рассказы

***

Медвежонку стало скучно, и он нажал на кнопку у себя в животике; зазвучала песня:

 

Руку мне дай,

Со мною поиграй немного,

Словом согрей,

Лучших друзей

Ждёт одна дорога.

 

Это был, вне всякого сомнения, самый прекрасный, самый воодушевляющий гимн на свете, напоминавший медвежонку о его священном долге, заставлявший выпрямлять спину, расправлять коричневый мех и красный бант, высоко вскидывать криво пришитую голову.

Но он забыл, что рядом больше нет его верных соратников‑медвежат, всех, как один, с красными бантами, всех, как одни, мечтавших под звуки гимна, как они будут служить своему Человеку. Он забыл, что рядом только свинья.

– Ну и что это за дичь? – вяло поинтересовалась она, почесав ухо копытом.

– Это наш гимн, – охотно сообщил медвежонок, забыв обо всех гадостях, какие ему вчера наговорила свинья.

– Какая прелесть, – буркнула она, и медвежонок, хотя не имел понятия о сарказме, всё же уловил несоответствие этих слов и тона, которым они были произнесены.

– Я тебе другой расскажу, – внезапно заявила свинья, и глазки медвежонка заблестели. Ему понравилась мысль о том, что сейчас он узнает другой гимн, неизвестный, может быть, никому из соратников‑медвежат.

Свинья подбоченилась, поправила бюст и нараспев принялась декламировать:

– Уронили мишку на пол,

Оторвали мишке лапу.

Медвежонок ойкнул и рефлекторно схватился левой лапой за правую, а потом наоборот.

– Кто оторвал? – пискнул он.

– Ну как кто, – пояснила свинья, – люди и оторвали. Оторвали и знаешь что сказали?

– Мы пришьём, мы не нарочно? – предположил медвежонок.

– Всё равно его не брошу, – в рифму ответила свинья. – Потому что он хороший, этот кретинский мишка, и потому что у него ещё три неоторванные лапы.

– Это очень гадкие стихи, – сказал медвежонок, – нас такому не учили.

– Ну разумеется, – свинья фыркнула, – ещё бы вас учили чему‑то, кроме вашего идиотского гимна. Вам же нужно отрывать лапы так, чтобы вы об этом не догадывались, компрене‑ву?

Про компрене‑ву медвежонок не понял. А про лапу понял, и ему стала ещё более неприятна компания свиньи.

– Вы всё врёте, – сказал он, – нет такого гимна.

– Ещё как есть, – невозмутимо ответила свинья.

– Значит, вы сами сочинили, – не унимался медвежонок.

– Делать мне больше нечего, как сочинять всякую лабуду специально для глупых медвежат, – свинья хрюкнула и отвернулась к окну, давая понять, что разговор окончен. На душе у медвежонка сделалось противно, и он пообещал себе никогда больше не разговаривать с этой гадкой свиньёй; но отвратительный стишок вертелся в голове, и, чтобы его заглушить, медвежонок снова включил свой гимн:

Руку мне дай,

Со мною поиграй…

– Руку, да? – свинья повернулась к нему так резко, что подоконник задрожал. – Со мною поиграй, значит? Ну охренеть теперь.

– Не ругайтесь, пожалуйста, – робко пискнул ничего не понимающий медвежонок. Свинья глубоко втянула пятаком воздух и вдруг стала больше раза в четыре, злая, жуткая; медвежонок понять не мог, чем она так возмущена. Потом свинья тихо сказала «Бля‑а‑а» и так же резко выдохнула, сдулась, уменьшилась, погрустнела.

– Нас было до чёрта, – сказала она, не обращаясь к медвежонку, вообще ни к кому не обращаясь, – одних таких сисястых штук пятьдесят. Лошадь с сиськами, собака с сиськами, белка с сиськами, даже птичка‑синичка с сиськами, маленькая такая птичка, не больше тебя.

– А нас… – перебил медвежонок, полный желания рассказать про соратников‑медвежат, но свинья не дала.

– А вас, – отрезала она, – тупо на конвейере штамповали китайцы. Херак, херак, готов хомяк.

– Я медвежонок, – напомнил медвежонок, но свинье было плевать.

– А нас, – продолжала она, – вручную лепили из глины. Каждую складочку, каждую ямочку. Лепили, а потом вручную расписывали, ясно тебе?

– Ясно, – сказал медвежонок, желая поскорее закончить разговор с этой неприятной свиньёй, которая к тому же явно кичилась своим происхождением.

– А потом, – свинья закрыла глаза, – потом нас били об пол.

– Как об пол? – ахнул медвежонок, совершенно не ожидавший такого поворота.

– А очень просто. Наш Человек, вот тот самый, который нас лепил и расписывал, нажрётся водки – знаешь, что такое водка? Ну вот видел, как твой додик пьёт из чашки растворимую бурду; а у моего была прозрачная и в другой немножко посуде. Так вот, нажрётся, схватит лошадь с сиськами – и об пол! Схватит собаку – и об пол! Схватит птичку‑синичку, маленькую, голубенькую, ни в чём не виноватую птичку‑синичку – И ОБ ПОЛ! – свинья кричала так громко, что от этого крика проснулся Бо. Она тут же застыла, застыл и медвежонок. Бо привычно провёл рукой по кровати, ища Оксану, резко вспомнил и с силой, до крови закусил губу.

***

Иногда он писал стихи – или, как выражался он сам, его тошнило стихами. Разумеется, он нигде и никогда не стал бы их публиковать, не стал бы отправлять на конкурс, не стал бы показывать никому – ну не Юрке же, в самом‑то деле. Стихи, как и тошнота, начинались внезапно, неудержимо рвались наружу, и после них странным образом становилось легче.

Он листал соцсети Оксаны, не слишком гламурные, не слишком глянцевые – где денег‑то взять на гламур и глянец? – а стихи кипели в нём, мутные, рваные:

 

В год, когда ты ко мне не вернёшься, весна не наступит,

Мутный глаз будет стыло стоять в промороженном небе,

Будет ужас дрожать и кружить в обжигающей стуже,

Будет липкая тьма хлестать по лицу, коченея

На лету; ледяные линии будут по стёклам резать,

Будут звёзды смерзаться в гроздья несказочной ночью,

Будет ветер стучать по крышам постылым рефреном –