Гламурёныши. Рассказы

Игорь Степанович, или, как его чаще называли, Гарик, крепкий сорокадвухлетний мужик, подрабатывал тем, что убирал квартиры покойников. Такое бывает: похоронил человек родственника, а квартира осталась, надо что‑то с ней делать – въезжать туда, сдавать, продавать, – но сначала надо привести её в божеский вид, а это кому‑то неприятно, а кому‑то слишком тяжело, вот и приходилось звать на помощь Гарика.

В этот раз к нему обратилась бойкая дамочка, похоронившая тётку – не то троюродную, не то четвероюродную. Никаких других родственников у неё не было, сказала дамочка и несколько раз повторила с нажимом: не было родственников! Никаких! Гарик, конечно, привык уже ко всему, но всё же несколько смутился, увидев у входа большие и явно мужские кожаные тапочки, обшитые мехом.

– А, это, – племяшка махнула рукой. – Тётка помешалась на замужестве. Где‑то вычитала, что мужские вещи в доме притягивают мужиков, вот и натащила всякого барахла, а толку‑то. Так и померла старой девой.

– Бывает, – только и сказал Гарик. Ну а что ещё тут можно было сказать?

– Мне её старьё не нужно, – уточнила племяшка, – так что если понравится что‑нибудь, вы берите, всё равно же на помойку отправится.

Сравнение с помойкой Гарика не особо задело – ранимым человеком он не был, как не был и брезгливым, за долгие годы навидался всякого. Покойница подошла к делу основательно. В кухне обнаружился высокий пивной стакан с надписью «лучший муж», в спальне – парфюм «Кензо», в ванной – навороченная электробритва. Во даёт, подумал Гарик и ухмыльнулся, мельком позавидовав неизвестному мужику – о нём‑то никто никогда не проявлял такой заботы. Всё добро он сложил в большой синий пакет, обнаруженный там же в кухне, немного посомневался лишь по поводу стакана, но в конце концов забрал и его. Высокий, крепкий, самое то. А мужем Гарик когда‑то действительно был неплохим.

Убираясь, он рассеянно думал, что всё это очень грустно: уходит человек, а его, как выражалась бабушка, бебехи остаются непонятно кому, может быть, лучше бы уж нас хоронили со всем добром, как фараонов. Но с другой стороны, так бы Гарик получил свои жалкие две тыщи за уборку и больше ничего, а тут ему достались и невостребованные богатства старой девы, и штук десять фарфоровых статуэток, которые можно было толкнуть где‑нибудь на Авито, и парочка потрёпанных старых книг, имевших шансы заинтересовать букинистов.

Вернувшись в унылую халупу, которую снимал после развода, он аккуратно расставил всё заработанное тяжким трудом, сварил себе доширака – на большее после трудного трудового дня сил не хватало – и лёг спать. И тут‑то увидел старую деву.

Каким‑то безошибочным чутьём он сразу понял, что это она, хотя дева оказалась вообще не старой, лет сорока, и на племяшку нисколько не походила. Племяшка, бойкая, высокая, грудастая, ему понравилась, но потом слишком напомнила бывшую жену и разонравилась тут же. А эта была вообще не в его вкусе. Тонкие рыжеватые волосы, мелкие черты лица – глазки, носик, ротик. Уменьшительное, но без ласкательного. Только пальцы у неё были красивые, длинные, тонкие, со сложным маникюром – видимо, она и на это делала ставку, безуспешно пытаясь привлечь внимание мужчин.

– И что? – сказала она, даже не дав Гарику возможности разглядеть её получше. – К тебе или ко мне?

– Ну, это… – неожиданно растерявшись, пробормотал Гарик, – я так сразу как‑то…

– Однако вещи ты именно так и забрал, – заметила покойница, – сразу и как‑то, – она улыбнулась, и Гарик увидел, что на щеках у неё ямочки и что она, в общем‑то, не такая и невзрачная, как ему сперва показалось. И только тут – во сне он, по‑видимому, соображал медленнее, чем наяву – до него дошло, что означает это её «ко мне».

– Э‑э‑э… иди ты… козе в трещину, – возмутился он и тут же подумал, что не стоило так грубо, и что он после развода совсем забыл, как нормально разговаривать с женщинами, и что разговор с покойницей вряд ли можно назвать нормальным – все эти мысли, одна другой нелепее, пронеслись у него за секунду. – Я, знаешь ли, помирать не собираюсь.

Покойница невозмутимо пожала острыми плечиками.

– А почему, собственно? Тебя тут держит что‑то?

Как в замедленной съёмке, Гарик увидел свою халупу: продавленный диван, где спал, не раздеваясь; стол, застеленный протёртой клеёнкой; барахливший холодильник, где всё грозила завестись какая‑нибудь жизнь; липкие от пива полы, на мытьё которых никогда не было ни сил, ни времени; засиженный мухами календарь с коровой (за год Быка), оставленный кем‑то из предыдущих жильцов. Роскошные тапочки выделялись на фоне всего этого убожества резким и ярким пятном.

– Собака, – вдруг сказал Гарик. – На кого я её, по‑твоему, оставлю?

– Это не твоя собака, – парировала покойница и улыбнулась шире. Красивые зубы, отметил Гарик, но не настолько же красивые, чтобы из‑за них ещё помирать.

– Я её кормлю, – заметил он, – значит, моя.

– Её весь двор кормит, – ответила покойница, – что теперь, во всём дворе никому помереть нельзя? Не выдумывай глупостей, собирайся. Инструменты Пашке отдашь. Тётке, у которой квартиру снимаешь, скажешь, чтоб искала жильцов. Девчонке с вайлдберриза – что заказ забирать не будешь. Пиво в холодильнике допьёшь, чтоб не испортилось. За день управишься, а завтра и приходи.

Вот же сука, подумал Гарик, потрясённый таким цинизмом. Ничем не лучше бывшей. Та хоть красивая.

Утром он, как обычно, пошёл на работу. Пашке не то что инструменты, вообще ничего говорить не стал. По дороге домой зашёл в «Магнит», как обычно, купил ливерной колбасы. Небольшая пёстрая псинка только этого и ждала: закружилась, завертелась ужом, легла на спину, трогательно сверкнув розовым животом, вновь вскочила на ноги, запрыгала, пытаясь мокро поцеловать куда придётся. Гарик отломил ей половину колбасы.

– Остальное дома доешь, – сказал он строго. – Пошли, а то уже дождь собирается.

Вечером расстарался: сварил борщ, хоть и из концентратов, а вкусный, положил и собаке. Она покушала, уже не жадно, а вежливо, с осознанием своего нового статуса, и, пока Гарик мыл посуду, ловко запрыгнула на продавленный диван.

– Вот с‑собака, – беззлобно выругался Гарик. – Ну ладно, мне всё равно спать не хочется, – и, едва договорив, почувствовал, как его неудержимо клонит в сон. Собака милостиво подвинулась, и, прижавшись к её кудлатому боку, впервые за много лет чувствуя рядом живое тепло, он закрыл глаза.

– Вот дурак‑то, – возмутилась покойница, постукивая наманикюренным ногтем по липкому столу. – Я же лучше собаки.

На этот раз она что‑то с собой соорудила: волосы пушились, глаза блестели, остренький носик уже не свисал уныло вниз, а задорно торчал вверх.

– Как посмотреть, – парировал Гарик, за день кое‑что осознавший. – Она по крайней мере живая, чего о тебе не скажешь.

– Подумаешь, большая разница, – покойница фыркнула, и Гарик заметил, что кончик её носа смешно порозовел, а глаза сделались зелёные‑зелёные, как крыжовник. – Может, она помрёт через года два, и опять останешься один‑одинёшенек.

– А отец? – тихо спросил Гарик.