Имитатор. Книга первая. Увертюра

Она не обижалась, откликалась и на Марию Семеновну, только посмеивалась мысленно – если бы они только знали! В ее квартире половина стен были увешаны старыми афишами: «Цыганский барон», «Сильва», «Веселая вдова» и, разумеется, «Фиалка Монмартра»: Виолетта – Марионелла Коль. Вообще‑то она была Кольцова, у них полдеревни было Кольцовых. А вот Марионелла была она одна! Мать рассказывала, что отец, когда ухаживал, водил ее в городе в музыкальный театр, смотреть «Фиалку Монмартра». Спектакль матери очень понравился, особенно главная героиня – не какая‑нибудь там герцогиня или принцесса, а совсем простая девчонка. Ну парижская, ну и что? Отец, тогда еще жених, сказал, что она на нее, на мать то есть, похожа. В программке (хранившейся потом в особой шкатулке среди главных семейных драгоценностей) сообщалось: Виолетта – Марионелла Брют. Псевдоним, конечно. Но звучало красиво. И народившуюся в положенный срок дочку назвали Марионеллой. Отца потом убили, конечно – в их деревню с войны вернулся только конюх Михалыч, и то без ноги. Марионелле с матерью еще полегче, чем многим, было: у них была коза – не корова, конечно, но коров на всю деревню три штуки сохранилось, остальных съели – а их тощая Злыдня на мясо не годилась, зато доилась хоть скудно, но исправно. Но Марионелла и желуди на муку собирала, и лепешки из лебеды пекла…

Ай, ладно, чего вспоминать! Имя как будто обещало ей другую жизнь – где в зале с золотыми светильниками и хрустальными люстрами сидят нарядные люди, где на сцене поют так, что сердце замирает, а из ямы перед сценой торчит дядька в черном пиджачке с хвостами и белоснежной рубахе и машет перед собой палочкой! И ведь не обмануло, имя‑то!

И в музыкальное училище она поступила – деревенская девчонка! – и в городе прижилась, и на сцену попала, и на афишах ее крупными буквами печатали, не то что всяких «и др».

Фамилия Кольцова для афиш, разумеется, не годилась вовсе. Кольцова, пфуй! Вот Шмыге повезло с фамилией. Зато Марионелле – с именем. Хотя ей, чего уж там, до великой Татьяны Ивановны было далеко. Что ж, не всем быть всемирно известными. В оперетте хватает и звезд рангом и сиянием поменьше, но ведь и они тоже – звезды. И Марионелла в свое время тоже… блистала. Пусть не на самых главных сценах, но ведь – блистала же! И Виолетту в «Фиалке Монмартра» пела – Карамболина, Карамболетта, у ног твоих лежит блистательный Париж! И гастролировала не только по стране – везде побывала, и в Берлине, и в Праге, и в далеком странном Токио, и главное – в том самом Париже!

– Боже, какими мы были наивными! – пропела она почти в полный голос строку все из того же романса. – Как же мы молоды были тогда! – и оглянулась: не косится ли кто на «сумасшедшую старуху»?

Но коситься было некому, парк по утреннему времени был пуст. Ни мамочек с колясками, ни парочек влюбленных, ни бегунов. И даже если бы кто‑то и встретился! Она, хоть и сумасшедшая – подумаешь! в театре других не бывает – какая же она старуха? Ну седина – погуще, чем у Монморанси – это да. Но седина – это даже пикантно. Лицо до сих пор вполне свежее, в магазинах нередко пенсионное удостоверение требуют, чтобы подтвердить право на скидки. Не выглядит она пенсионеркой, вот не выглядит, и все тут. Про фигуру и говорить нечего: легкая, стройная, подвижная. Спасибо оперетте! Это вам не опера, где был бы голос, а там хоть до размеров беременного кита толстей, никто и взгляда косого в твою сторону не кинет. В оперетте, знаете ли, еще и выглядеть надо, и двигаться. Сил этот жанр забирает ого‑го сколько, зато и воздается ведь сторицей! Танцы, всю жизнь – танцы. Они куда лучше любой гимнастики: и фигуру сохраняют, и гибкость, и легкость. Так что какая же она старуха? Канкан, пожалуй, уже не по силам, то есть ногу‑то выше головы вскинуть она еще вполне может, но разве что без зрителей, ибо – ну не то, не то. А в остальном – что угодно. Хоть венский вальс, хоть танго с самыми рискованными поворотами и па.

Оглянувшись еще раз, Марионелла изобразила изящный пируэт. Монморанси, воспользовавшись моментом, выдернул из ее руки поводок и поскакал в соседнюю аллейку.

– Куда? Вернись, негодник!

Марионелла устремилась следом за непослушным питомцем.

Аллейка шла с юга на север, потому низкое еще солнце не могло добраться до земли. Впрочем, тут и в полдень солнца было не так чтобы довольно: старые липы, сомкнув кроны, превратили парковую дорожку в почти тоннель – с ажурной, пронизанной светом крышей, но внизу все же сумрачный.

Скамейки в «тоннеле» стояли в шахматном порядке: сперва слева, метров через двадцать справа, потом опять слева и так далее. Монморанси притормозил, заливисто взлаяв, у второй – той, что справа. Какой‑то ненормальный водрузил на нее черный мусорный пакет.

Да какой здоровенный! С мешок картошки, а то и больше. Марионелла Селиверстовна укоризненно покачала головой. Тьфу на них совсем! С ума все посходили, честное слово! Скоро гадить начнут прямо посреди улицы, ей‑богу! Даже дворники по осени свои набитые листвой мешки на скамейки никогда не водружали, прислоняли рядом. Про «гадить» она подумала из‑за собачников. Кое‑кто из них не удосуживался убирать за своими питомцами. Сама‑то она всегда носила с собой пакетик и совочек – чтобы при надобности убрать за Монморанси. Как в Европе: она видела, когда бывала там на гастролях. В Питере эта традиция приживалась медленнее, чем хотелось бы. Хотя нет, грех на людей напраслину наводить, большинство собачников за своими любимцами убирали. Жаль, не все, не все!

Но приволочь в парк здоровенный мусорный пакет и водрузить его на скамейку?! Это уж вовсе какая‑то запредельная дичь! Кому такое в голову взбрело?

Или не «притащить»? Может, служитель листву опавшую сгребал и прочий мусор? А сам отошел по какой‑то надобности. Но зачем громоздить мешок на скамью? Да и не сезон еще, чтоб листву мешками собирать. А мешок‑то, хоть и не битком, не круглый, буграми, но полный.

– Фу, Монморанси! Фу!

Песик, озадаченно поводив носом, звонко тявкнул в последний раз и заскулил – жалобно, с подвыванием.

– Да что же это такое! Иди сюда, негодная собака!

Подойдя поближе, Марионелла Селиверстовна поняла, что странный предмет на скамейке – вовсе не гигантский мусорный пакет, а диковинная черная кукла – скрюченная, неприятно поблескивавшая. Отвратительнее всего блестели волосы, зализанные вверх в виде не то островерхого шлема, не то крючка какого‑то.

– Фу, гадость какая! – она брезгливо поджала губы.

Пристроить на парковую скамейку черный манекен, да еще и голый! – это, воля ваша, еще более дико, чем притащить сюда мусор. Что у людей в головах делается? А после, небось, сфотографируют «это» со всех ракурсов и объявят шедевром современного искусства. Она вспомнила модное слово «инсталляция». Или этот, как его, перформанс! Нет, не после – наверное, создатель сего ужаса все требуемые фотографии уже сделал, а убрать за собой поленился.