Коллизия Моэля

Кинув на маленький, кожаный диванчик у своего стола плащ, я сел за стол на приятное и холодное кресло, обтянутое кожей, и достал из своей сумки толстенный письменный и портативный электро‑журнал, расположил стопки бумаги для принятия заявлений и их составления, томно вздохнув и выдохнув, прильнул к спинке кресла, что будто отталкивало меня своей пропитавшейся мерзлотой, отдавшись обратно мне это мурашками, однако некоторое время погодя оно приняло меня, синергируя с моим теплым телом, будто засасывая в эту удобную позу появившейся мягкости, будто я желудок, которого обволакивает со всех сторон виски, вступая в реакцию с моими внутренними выделениями и создавая пожар, в котором я остаюсь, и привыкаю, и закрывая глаза представляю себе, как я сидя утром в кафе у окна, слышу зевки и медленные разговоры люде й, что попивая горячий разбавленный кофе, обсуждают насущный день, а я в свою очередь жду сырный чизкейк, вместе с чашкой черного чая, а напротив меня, за столиком где я расположился, глядит в окно девушка с русыми, длинными волосами, на которые падает светлый луч солнца, словно подчеркивая ее красоту и заботливую натуру, и завивая прядь волос на пальце, пока она не почувствовала на себе мой затуманенный, влюбленный взгляд, и спросила:

– Вив, ты не опоздаешь на работу? – Она на момент широко открыв глаза, тут же их опускает и расслабляет, создавая на лице гримасу странной тоски.

– Комиссар Уван наоборот жаждет, чтобы я опаздывал и брал отпускные, говорит мол: «Дай уже поработать молодым, не заботишься о своем здоровье, заработаешься до смерти», так что все хорошо. – Пока я говорил это с ненавязчивой и свободной улыбкой на лице, к столику подошел официант и принес мой заказ, а «моей пассии» лишь чай, и я спросил. – Ты не будешь завтракать?

«Она» вяло взяла чайную ложку и стала медленно помешивать ею в кружке жидкость, от которой вверх тянулся горячий пар. В ее взгляде читалось, что ей нужно о чем‑то рассказать, о том, о чем она совсем не хочет говорить, но меня это не беспокоило, потому что у нас всегда было понимание между собой, и мы всегда могли решить проблему вместе.

– Вив, я… – Тут прозвучал стук, и я резко открыл глаза, отлипнув от собственного кресла в своих грезах.

– Если ты там дрочишь, может мне помочь, ну чтобы ты побыстрее закончил, у нас тут убийство которое нужно расследовать, если ты не забыл. – Из‑за двери прозвучал голос Майкла, и я разрешил ему войти, протирая от сна глаза. Он открыл дверь и подойдя к моему столу, кинул на него папку с документами, которая была подписана как «Оливер Тамгон».

– Жертва? – Держа в руках папку я поднял глаза на Майкла, который мне утвердительно кивнул.

– Кстати, я поговорил с Уваном, он решил вопрос с 12 участком, оказывается нас соединили с ними для эффективного раскрытия дел, а та п****а, как ее там, Де Синье, была не права, короче завтра придем доедать остатки улик. – И договорив ушел, закрыв за собой дверь.

Я открыл папку нашей жертвы, и вот что оттуда выяснил: жертва, Оливер Тамгон, ни раз был задержан за употребление, хранение и продажу наркотиков, по сводке, написанной в документе, был прозван следователями как «детский торговец», потому что подсаживал детей и подростков на наркотики, а некоторых даже подговаривал быть пособником в своих делах, по типу закладки и продажи наркотиков, однако после нескольких отсидок в общий срок 20 лет, пару лет после выхода из тюрьмы не был замечен за деянием связанным с наркоторговлей, и о нем не было слышно ровно до момента его убийства.

Теперь моя теория о том, что это могла быть месть, имеет некоторые основания под собой, но я должен изучить его досье дальше.

Из родственников никого в живых не имел, жил в квартире, в которой был убит, ровно после отсидки, то бишь пару лет. Тесный контакт с соседями не имел, со времен своей пиковой преступной активности, со всеми, так или иначе, повязанных общим делом с ним, контакт не поддерживал, и в сухом остатке выходит так, что Оливер Тамгон был тихоней после тюрьмы, и как‑то либо замеченным был, лишь в свои лучшие годы, потому судя по всему копать придется еще глубже, чтобы вызнать убийцу.

Я закрыл папку, отложил ее в сторону и достал из внутреннего ящика стола вишневую настойку, налил ее в стопку и мигом опустошив, облокотился об кресло, задумался: Перво‑наперво нужно вновь будет обследовать место преступления, без чьего либо вмешательства, во‑вторых узнать точную причину и время смерти жертвы, но не ясно куда отправили труп, в наш или 12 участок. В‑третьих, я должен буду опросить соседей Тамгона, они наверняка должны были быть осведомлены о том, что делал Оливер все эти годы, пока жил в Тонгойке, ну и в‑четвертых, обстоятельства на протяжении дня покажут, что делать дальше.

Я вновь открыл настойку и налил в стопку, опустошив которую, пододвинул с угла стола пепельницу, с выгравированным на дне лицом Тонгоевым, сохранившиеся спустя столько времени, открыл ящик с другой стороны стола и достал сигареты, что пахли кофе. Само по себе кофе я не любил, однако его запах в сигаретах был что‑то с чем‑то, и легким движением пальцев открыл бензиновую зажигалку, которую в момент же и зажег, подкуриваясь и сладко затянувшись болью воспоминаний, которые держал в своих легких до момента, пока не почувствовал, что закашляю и с тяжестью между ребер выдыхал в темный потолок, покуда из освещения в моем пространстве была только настольная, желтушная лампа и частый свет в вечерне‑ночном окне, позади моего рабочего места, которое почти всегда было зашторено жалюзи, но тем не менее сквозь полосы проблескивали фонари мото‑карет и автобусов. Толкнувшись на кресле в сторону, я повернулся в сторону окна, рассматривая через жалюзи разный блеск света, в общей кучи наступившей вечерней тьмы. Я снова затянулся и дымка, что будто текла через мой нос и рот, заполонила мои закрывающиеся глаза.

На момент отключившись, я вновь разинул свой взор, и передо мной опять всплыло то самое кафе и «она» – на ее лице виднелась толика беспокойства, но общий фон ее лица составляла грусть.

– Вив, я больше тебя не люблю. – С каждым промолвленным словом она говорила все тише, перейдя вовсе на шепот с последним словом.

Я… опешил, обомлел, впал в прострацию. Раньше я думал, что же ощущают маньяки, что безумно творят ужасные вещи, не давая себе отчет, что они делают. В этот момент я прочувствовал это ощущение пропасти, как мир вокруг рушиться и человек, что сидит напротив тебя, остается в твоих глазах, даже закрыв их, как когда смотришь на обжигающий свет солнца или лампы, в ушах отпечатываются слова на повторе.

– Ты пытаешься быть со мной и преуспевать на работе, но в действительности я не ощущаю тебя как раньше. – Слушая это, я молил богов низвергнуть в меня тысячу молний, всадить в мою разрывающуюся от боли голову всю обойму пистолета у меня в кобуре под боком, но лишь бы не слышать ее голоса. – Я не потеряла чувства к тебе, я от них устала. Я оплачу за себя чай, но пока ты будешь на работе, я соберу свои вещи и съеду, чтобы не мозолить твои серые, потускневшие глаза. – Она встала из‑за столика, оставила рядом со своей кружкой купюру и пару монет, и… просто ушла, сохраняя на лице безмятежность.

Каждый день, спустя несколько лет, я вспоминаю то утро, после которого я панически навзрыд кричу, как будто с возрастом наоборот все ухудшалось, упиваясь всеми возможными средствами, чтобы вырубиться и не видеть ничего, кроме тьмы. Даже закрыв глаза и сидя в своем кабинете, я видел ее грустное лицо, слышал ее дыхание и слова, что ранят сильнее любой пули или удара в лицо.