Кукольный домик. Следствие ведёт Рязанцева

Лена переглянулась с Котовым.

– Вероломство, – чуть слышно поправила Рязанцева.

– Но молодцы, да, такое дело раскрутили. – Орешкин, как ни в чем не бывало, захлопнул папку. – Ну а что сегодня у нас на повестке?

– Ничего особенного. Тихо что‑то.

– Ну что ж, тогда не будем будить лихо у психа.

Лена снова посмотрела на Котова, и по его виду поняла, что он тоже озадачен.

– Вчера только… – Лена еще раздумывала говорить начальнику о полученном накануне заявлении или сначала разобраться во всем самой. Все‑таки решила сказать. – Заявление поступило.

– Так‑так‑так… – у Орешкина загорелись глаза. – Что за заявление?

– Да, ерунда, скорей всего.

– Говорите, Елена Аркадьевна, а я уж решу, ерунда или нет.

– Некий Василий Мамойко обвиняет свою супругу в убийстве собственного ребенка.

– И почему вы решили, что это ерунда?

– Он пьяный был в стельку, и обстоятельства довольно сомнительные.

– Что за обстоятельства, говорите, не тяните за резину, – Орешкин нетерпеливо заерзал на кресле. – Что‑то вы, Лена, сегодня какая‑то заторможенная.

– Дело в том, что это уже третий ребенок в их семье, который погибает в младенчестве от СВДС. Именно такой диагноз ставят врачи после вскрытия.

– Это что? Какой‑то врожденный порок? – Орешкин разочарованно откинулся на спинку.

– В том‑то и дело, что синдром внезапной детской смерти плохо изучен, серьезных исследований, которые бы объясняли его возникновение, почти нет. Насколько я успела вычитать в интернете, СВДС у детей случается нечасто. Так чтоб в одной семье три раза подряд – вообще случай уникальный.

– Действительно, – нахмурился Котов. – Подозрительно как‑то.

– Согласен. Но если вскрытие показало, то есть ли у нас основания не доверять врачам?

– Он еще записи показал…

– Что за записи?

– Его жена вела дневник, где описывала свое состояние в постродовой период. Она пишет, что не может выносить детский крик. Но такое часто случается с женщинами после родов, и на основании этого обвинить ее нельзя. Правда, есть еще запись, сделанная после смерти последнего ребенка…

– Ну‑ну, и что там? – снова заерзал Орешкин.

– Как такого признания там нет, она пишет, что просто хотела, чтоб ребенок заткнулся, и это произошло.

– Вот сволочь, – откликнулся молчавший до этого Олег Ревин. – Я бы ее только за эти слова засадил.

– За слова не сажают, но оставлять без внимания этот случай нельзя, – Орешкин глубоко вздохнул. – В некоторых странах есть такое правило: одна внезапная детская смерть – это трагедия, две – уже подозрительно, а три считается убийством, пока не доказано обратное. Вот такая презумпция виновности. Думаю, нам тоже надо исходить из этого, и так как ничего более серьезного пока нет, займитесь‑ка этой темой поплотнее. Елена Аркадьевна, составьте план действий, распределите направления расследования и по итогам доложите мне.

– Слушаюсь.

 

***

– Ты заметила? – Котов громко шмыгнул носом. Сезонная аллергия давала о себе знать. В кабинете начальника приходилось сдерживаться, зато сейчас, выйдя «на свободу», долго сдерживаемые позывы прорвались с удвоенной громкостью.

– Ты про Орешкина? – Лена открыла дверь, приглашая оперативников в свой кабинет. – Да, заметила.

– Пустяки! Это даже забавно. – Олег налил из чайника воды в стакан и взахлеб выпил.

– О, женщины, вам имя – вероятность! Интересно, он теперь всегда будет выдавать подобные перлы?

– На самом деле это не смешно. Человек инсульт пережил. Он еще хорошо отделался, некоторые вообще речь теряют и память…

– Это зависит от того, как скоро человеку окажут помощь. Я слышал, надо успеть за сорок минут. Тогда еще последствия обратимы. Вот мой тесть не успел. Вернее, теща. Ему, когда плохо стало, она все думала, может, обойдется. Решила чайным грибом отпоить. У него лицо перекосило, а она ему: «Чего, дурень, лыбишься, пей, говорю, и всё пройдет». Короче, пока его в больницу доставили, он уже никакой был, овощем неделю пролежал, а потом благополучно помер. Видать, решил хоть на том свете успеть отдохнуть от жены своей. Правильно Орешкин сказал про вероятность. Вероятность мужчине выжить тоже в руках женщины.

– Тебя, Виктор, послушать, так женщины во всех бедах виноваты. И, как сказал Олег, уже только за эти слова тебя бы следовало засадить, – съерничала Рязанцева.

– Ну ты сравнила. Там речь о ребенке шла. Ребенок и теща – вещи несравнимые. К тому же моя теща любое дитя переорет. У нее не глотка, а иерихонская труба. Она, если выпьет, петь начинает, вот где пытка. Так и хочется ее одеялом накрыть, чтоб заткнулась.

– Вот ты и займешься одеялом.

– Чего? – остолбенел Котов.

– Того. Мамойко использовали какое‑то экспериментальное одеяло, снабженное специальными датчиками, улавливающими остановку дыхания ребенка. Надо бы всё про него узнать. Кто производитель, как работает, насколько эффективно, где приобрели. Хоть Мамойко и говорит, что ребенок умер уже после того, как одеяло отключили, но мало ли. Ты у нас спец по всяким научным новинкам, тебе и карты в руки.

– Ладно. А где оно сейчас, одеяло это?

– Не знаю. Наверное, у Мамойко. Хотя, если им выдали только для испытания, возможно, он вернул тому, кто его дал. В общем, поговори с ним, разузнай, что да как, а я встречусь с педиатром, который вел этих детишек.

– А я?

– Ты, Олег… Ты… А познакомься‑ка ты с этой женщиной, с матерью, Региной Мамойко. Но только как человек, не имеющий отношения к органам. Как посторонний, не заинтересованный, и попробуй ее разговорить.

– Ничего себе. Как это будет выглядеть? Мне что, начать ухаживать за ней?

– Как вариант.

– Да ну. Она горем убитая, как я к ней подъеду? Она же меня пошлет.

– А это смотря как ты ухаживать будешь. Ты не торопись, постарайся для начала всё разузнать, про детство ее, про родителей, понаблюдай за ней, может, и не так уж она горем убита, раз такую запись сделала.

– Вот это подстава!

– А ты как думал? Такая у нас работа.