Милая шалунья

Свекровь на время переехала жить к нам – мирить. «Что ты, девушка, дело‑то житейское. Знаешь, какие жёны через это проходили и проходят – не тебе чета. У олигархов, у высокого начальства, у знаменитостей! Терпят! А о детях ты подумала? А о внуках?!»

Снова на пару пролечились. И пошло‑поехало. Каждые полгода – как по расписанию, любовница нас подарочком награждала. Меня в поликлинике отстранили от практики – посадили на бумажную работу в отдел статистики.

Ну, что сказать? Всю себя я протравила антибиотиками. Зубы потеряла – эта дрянная болезнь и их не щадит. Про нервы молчу: как оголённый провод. Когда он собирал чемодан, об одном жалела: что давно его поганой метлой не выгнала.

В дверях спросила: «Как ты не брезговал ложиться со своей шлюхой, с этой хронической венеричкой в одну постель?» Знаете, что он мне ответил:

– А это ещё неизвестно, кто из вас шлюха. Ты ведь тоже могла заразу подхватить – не в 138‑й ли квартире?

Ну, что ж. Способ действительно оказался безотказный и удобный. Муж грешит на любовницу, любовница – на жену, жена на мужа… Тут концов не найти.

 

Вот и смена закончилась, в коридоре нянечка ведром бренчит. Народ рассосался, за окнами сумерки. Сдираю перчатки, тушу бестеневую лампу, закуриваю.

Эту пагубную привычку тоже благодаря бывшему муженьку приобрела. Кидаю взгляд на стеллаж, набитый бумажками. Стеллаж молчит, и только я слышу за его стёклами крики, плач, звон пощёчин, упрёки, оправдания, угрозы…

Я тихо гашу свет и ухожу со сцены. Я больше не играю в эти игры».

 

БРОШЕННАЯ

 

Ангелина ещё издали увидела на мужниной могилке женскую фигуру. Задохнулась от возмущения: когда же это кончится?! При жизни эта подлюга воду мутила, можно сказать, всю их с Анатолием жизнь под откос пустила – и сейчас в покое не оставляет. Ни стыда, ни совести!

К могиле последние метры бежала, по‑утиному переваливаясь на полных ногах, задыхаясь, всё в ней от злости клокотало. Разлучнице бы, как нищенке, как воровке, стыдясь дневного света, хоронясь от людских глаз прокрадываться сюда, если совсем стыд потеряла. Так нет, в светлый родительский день, когда весь народ на кладбище, припёрла напоказ при полном параде: в чёрном платье, волосы подхватила траурной косынкой. Хозяйски расселась, расстелилась на лавочке, всё чин по чину: вышитое полотенце, стряпня, четвертинка светленькой. Ах, подлюга!

Ангелина подлетела, размашистой рукой смела с лавки разложенную снедь. Зашвырнула далеко в кусты налитую до краёв чарку, которая стояла на земле у пирамидки с фотографией Анатолия. Прошипела:

– Я тебя добром предупреждала?! А ну брысь отсюда! Живо, кому сказала?

Разлучница, кутаясь в кружевную чёрную косынку, вякала что‑то о всепрощении, о том, что чтО уж теперь разборки на могиле устраивать, что все равны на том свете…

– Ах, равны?! – Ангелину затрясло. Не совладала с собой, вцепилась в кружевную косынку, пытаясь её содрать. Между пальцев запутались волосы соперницы, та заверещала. Мужики от соседних могил поспешили к месту потасовки, разняли:

– Э, э, женщины, уймитесь! Совсем ума решились? Нашли место…

Разлучница подобрала расшвырянную поминальную стряпню. Ушла, как побитая собака. А нечего тут. В следующий раз, небось, не сунешься. А то смотрите на неё: заяви‑илась, рассе‑елась, как путная, как законная.

Отвоевав мужнину могилу, оставшись одна, Ангелина сполоснула пунцово пылающее лицо водой из полторашки, села в тени вишни, скрестила руки. Голубоглазый Анатолий с фотографии смотрел, молодой, чубатый, усмехался. Смейся, смейся. Испоганил, перечеркнул жизнь двум бабам.

И погиб глупо, нелепо. Выпил, сел за руль – всё к ней рвался, к разлучнице. Вокруг на тридцать вёрст вымершие от зноя деревни, поля да перелески – откуда, думал, взяться гаишникам? А они тут как тут, чёрт принёс.

Он дал дёру по пустынной полевой дороге. Испугался, что отнимут права: как же он к разлучнице‑то каждый день будет ездить? Гаишники сели на хвост. Анатолий – шибче, они – того шибче наддали. Стали стрелять по колёсам. Была у них в милиции одно время популярна стрельба по живым мишеням – надо не надо – заканчивалось трагедиями.

На полном ходу иномарка Анатолия, с простреленной шиной, полетела вверх тормашками. Кувыркалась, пока дерево не остановило. Дверцу открыли – вывалился уже бездыханный, с окровавленной головой. А машина, как ни странно, почти целенькая, только верх помят. Всё. Допрыгался.

***

Ну, вот и случилось. Приехали. Вместо почтенной старости среди внучат, пирогов, огородных закруток – рисуй брови и глаза, будто тебе семнадцать лет. Взбивай волосы – Ангелина подстриглась и обесцветилась под блондинку, неудачно: сожглась. Вышла ржаная солома, как у дешёвой куклы. Ещё покрасить нос губной помадой – вылитый клоун Олег Попов.

Вместо уютного вязания детских носочков – бесстыдно скакать в клубе для одиноких сердец и на вечерах, «кому за 30»…

Когда включают: «Ах, какая женщина!» – из‑за столиков, одёргивая платья, на танцплощадку выплывают одинокие толстушки и худышки. Выпятив груди, старательно, неуклюже крутят неповоротливыми попами, исполняют подобие танца живота. Каждая изо всех сил показывает, что это про неё песня, это она ах какая женщина – и не видеть этого очевидного факта может только конченый дурак или слепой. Ах, какие женщины, какие женщины! – Ах, какие сплошь вокруг мужики, конченые дураки и слепые!

…В сорок пять лет – вместо того, чтобы уйти с головой в телевизионные мыльные любовные страсти – самой барахтаться в страстях. Чтобы «соответствовать» – вколачивать крем в морщины, махать отвыкшими непослушными руками и ногами, делать гимнастику. Из приёмника брызжет музыка, из глаз – брызжут слёзы. Натягивать на ноги, привыкшие к мягким удобным шлёпанцам, узкие туфли на шпильках – бежать, как молоденькой, на поиски второй половинки. Которые (поиски) в 99, 9 процентах – безнадёжны.

В подавляющем большинстве претенденты на знакомство – жалкие, сломленные, обиженные на женский пол и на целый белый свет мужчины. Обожглись на своём молоке, дуют на чужую воду: истерично‑взвинченные или подавленно‑сонные. Они с тоской смотрят на Ангелину и сравнивают с Бывшей. Или с Идеальной Женщиной.

И Ангелина смотрит с тоской. А сравнить не с кем. Она висит в воздухе. Муж через стенку, ещё здесь. Но он с каждым часом, каждой минутой усыхает, отмирает в Ангелининой душе, уходит всё дальше. Живой, а для неё – покойник, пусть даже развода не будет.

Развода не будет, да он сам это понимает. Слишком переплелись, срослись их жизни, прожитые годы, движимое и недвижимое – пилой не распилить. Главное: дочка («Папа, оставишь маму – не прощу!»). Ну, да дочка уже взрослая.