Молчание Соловья
Непонятно, почему, но на сей раз картины прошлого, текущие перед его глазами неспешным, непрерывным потоком, тронули его гораздо сильнее, чем прежде. Будто бы посмотрел он на свою прожитую жизнь другими глазами, со стороны. Иван Тимофеевич поначалу даже не понял, понравилось ли ему то, что он увидел, или наоборот. Но внутри у него все словно бы сдвинулось с места. Сердце вдруг застучало часто и тревожно, как у человека, разбуженного ночным телефонным звонком.
Паляев закрыл альбом.
Дрогнувшими руками взял чашку чая, отнес ее на кухню и брезгливо вылил мутные, ржавые остатки в раковину, поверх горки грязной посуды. Постоял, опираясь на стол и разглядывая настенный календарь, который в последний раз отрывала Надя в тот день, когда ее отвезли в больницу. Затем вернулся в комнату в полной решимости навести хотя бы маломальский порядок и принялся собирать альбомы и выпавшие из них фотографии, открытки и старые конверты.
Среди прочего попался ему в руки ничем не примечательный тетрадный листок, исписанный аккуратным детским почерком, пожелтевший и осыпающийся по краям. Паляев хотел было положить его к другим бумагам, но, вглядевшись, передумал.
Этот листок попадался ему прежде на глаза десятки раз, но Паляев до сих пор не знал, что же там написано.
Порой Иван Тимофеевич задумывался над этими вопросами в самые неподходящие моменты, к примеру, на работе, и торопился вечером домой, чтобы по возвращению первым делом утолить свое давнее любопытство. Но его всегда что‑то отвлекало. А порой Паляев, наоборот, сознательно сдерживал внезапно загорающийся интерес и откладывал свои намерения на неопределенное время, словно боясь разочароваться и столкнуться с чем‑то обыденным, вроде школьного диктанта. И он тешил себя придуманной историей о каких‑то своих давно забытых детских переживаниях и тайных откровениях, которые его робкая рука доверила когда‑то тетрадному листку.
Теперь же ничто не мешало ему осуществить задуманное.
Паляев подошел к окну, чтобы лучше разглядеть выцветшие от времени буквы.
Это были стихи.
Паляев не спеша, со вкусом вчитывался в текст, и первые же строки стихотворения пролились в его иссохшуюся душу живительным водопадом.
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно.
В роковом его просторе
Много бед погребено.
Смело, братья! Ветром полный
Парус мой направил я:
Полетит на скользки волны
Быстрокрылая ладья.
Облака бегут над морем,
Крепнет ветер, зыбь черней,
Будет буря: мы поспорим
И поборемся мы с ней.
Смело, братья! Туча грянет,
Закипит громада вод,
Выше вал сердитый станет,
Глубже бездна упадет.
Там за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Но туда выносят воды
Только сильного душой…
Смело, братья! Бурей полный,
Прям и крепок парус мой!
[1]
Паляев еще долго стоял перед окном, слушая, как по стеклам стучит разгулявшийся дождь.
И вдруг, как от толчка, ожил, рванул на себя раму и распахнул окно.
В комнату с очищающей силой ворвался холодный, мокрый ночной ветер.
* * *
С этого момента Паляев, пережив внезапный внутренний перелом, начал сам себя тащить за волосы из болота, и на новом для него, непростом пути в особо трудные моменты подбадривал себя, повторяя немного переиначив последние строки стихотворения. «Смел и крепок парус мой!.. Смел и крепок! Смел и крепок…», – шептал Паляев как заклинание. И дело постепенно шло на лад.
Освоив азы самостоятельной жизни вдовца и почти пенсионера, приведя квартиру и себя в божеский вид, расплатившись с долгами и подтянув другие «хвосты», он с завидным упорством двинулся дальше.
В очередной раз отправившись в ближайший торговый центр за покупками, Паляев не ограничился приобретением привычного и скромного набора продуктов питания, состоявших в основном из полуфабрикатов. Он приобрел в книжном отделе самую большую, какая была, кулинарную книгу, а в отделе промышленных товаров – несколько белоснежных футболок, кеды, спортивный костюм и мужской одеколон.
По дороге домой Паляев забрел в «Кофейную лавку».
Много раз Иван Тимофеевич проходил мимо этого магазина, лишь заглядываясь на витрину, украшенную яркими плакатами и постерами, вдыхая мимолетный легкий аромат, который выносили с собой на улицу вместе с товаром довольные покупатели. Ему всегда очень хотелось сюда зайти, но каждый раз некая сила в последний момент сдерживала Паляева. Не решившись переступить через порог, он отпускал дверную ручку и со вздохом то ли облегчения, то ли сожаления, спешил дальше домой, заверяя себя, что уж на следующий раз он обязательно заглянет внутрь.
[1] Языков Николай Михайлович, «Пловец» (1829)
