Мы остаёмся

Я молча пожала плечами.

– Она её забыла из помойки достать! – брякнула толстая Лизка Першина – фрейлина местной королевы красоты Янки Красько. Сама Янка молча сверлила меня взглядом. Кажется, ей не нравилось, что мне уделяют столько внимания. Вика Шестопал что‑то нашёптывала ей на ухо. Терпеть их не могу! Три курицы, которые вечно лезут, куда не просят. Красько обожает быть в центре внимания, а её подпевалы готовы ради неё на любую глупость и гадость. Их хлебом не корми, только дай морально опустить кого‑нибудь. В классе их не то чтобы боятся, но относятся по принципу «не тронь, чтоб не воняло». Кому охота становиться объектом ядовитого глума? Раньше и я переживала из‑за их подколок про мои дешманские шмотки или макияж. Вот идиотка! Будто других проблем мало.

– Лиза! – запоздало одёрнула Першину училка. Ещё раз окинула меня с головы до ног недовольным взглядом и демонстративно вздохнула. Но наконец отвязалась. Остаток урока я тупо смотрела в стену над её головой.

Следующим в расписании стоял русский, в другой кабинет тащиться было не нужно, и после звонка многие остались в классе. Лениво переговаривались или торчали в телефонах. Я снова легла щекой на парту.

Вдруг кто‑то сзади резко дёрнул за капюшон, зацепив волосы. Я зашипела от боли и вскочила. Прохрипела:

– Миронов, кретин, отвали!

Мирошка скалился, хлопая бесцветными ресницами. У него дебильная привычка лезть к девчонкам: шлёпать по заду, толкать в спину, расстёгивать молнии на одежде. Видать, он не только ростом не вышел, но и мозгами остался на уровне пятиклассника.

От Мироновского рывка резинка сползла с моих волос, и жирные пряди сосульками повисли у лица. И, конечно, это сразу заметили. Платон Горелов обернулся на мой крик и тут же брезгливо скривился:

– Фу, Кольцова, ты вообще, что ли, голову не моешь?

Ну почему это сказал именно он?! Платон красивый: высокий, спортивный, зеленоглазый. На нём даже обычный форменный пиджак сидит, как на модели. Когда я попала в этот класс, прямо не могла насмотреться. Ладно хоть вовремя сообразила, что слишком часто пялюсь на нового одноклассника, и прекратила эту историю. Обойдусь без всяких любовей‑морковей. Но слышать гадости от Горелова, оказывается, и сейчас больнее, чем от кого‑то ещё. А главное, я до сих пор дико торможу, если он обращает на меня внимание. Всё‑таки красота – страшная сила!

Блин! Какое дело Платону до моих волос? Какое дело мне до его мнения? Но щёки загорелись от стыда. Хорошо, что Горелов тут же отвернулся. Зато «курицы» оживились: переглянулись и заухмылялись. Лизка Першина заявила:

– Слушайте, а вшей у неё нет? А то ещё нас заразит! Сидела бы ты и дальше дома, Кольцова.

С удовольствием, если бы не Агуша! Но вслух я хрипло огрызнулась:

– Тебе надо, ты и сиди!

– Ой, Лиза, какая ты вредная! – натурально возмутилась Янка Красько. Её голубые глаза блеснули. – Может, Кольцовой помочь надо?!

Это что за аттракцион невиданной доброты? Я настороженно наблюдала, как Красько поднялась, эффектно откинула за спину золотистые волосы и модельной походкой направилась к нашей парте. Усевшись рядом с Гореловым, Янка повернулась ко мне. От неё растекался приторный ванильно‑цветочный аромат, меня аж затошнило. Ненавижу тяжёлые парфюмы. А вот Горелов, видно, наоборот, заценил и придвинулся ближе, пожирая Янку глазами. Но та его проигнорила и подалась ко мне.

– Хочешь я тебе шампунь подарю? – Мелодичный голос, ясный взгляд – ну прям сама невинность! – У нас собака сдохла, а шампунь остался. Он вообще‑то от блох, но, наверное, и от вшей поможет, как ты думаешь?

«Курицы» захихикали, а тупоголовый Мирошка загоготал, как ненормальный.

– Ян, как ты можешь?! – возмутилась Одинцова, но Красько её проигнорила. Изображая наив, она хлопала длиннющими ресницами. Ангелочек, блин! Вцепиться бы в её идеально закрученные локоны! Но Красько только этого и ждала.

Я поймала себя на том, что тяну пальцы ко рту, и быстро сунула руки под парту. Ногти и так уже обгрызены до мяса. Громко сказала:

– Спасибо, Янусик, ты такая добрая! – Красько распахнула глаза от удивления, как будто с ней парта заговорила. Наверно, думала, я промолчу, как все, над кем она обычно стебётся. Но у меня даже хрипота прошла от накатившей ярости. – Можно, я тебе тоже подарок сделаю?

– Ты – мне?!

– Ну да. Дедушкину вставную челюсть.

Янка мгновенно покраснела, как свёкла. Вскочила и прошипела:

– Рот закрой, коза драная!

Но я быстро договорила:

– Понимаешь, дед умер, а челюсть у него вытащили. Не пропадать же добру. А тебе как раз подойдёт.

Красько швырнула в меня учебник Захара, потом с силой толкнула парту.

– Заткнись!

От книжки я увернулась, а стол сумела удержать.

Курицы заохали, сочувствуя кривозубой Янке, но со всех сторон послышались смешки. Потому что хоть улыбочки Красько и были отрепетированными, чтоб не показать лишнего, все знали, что зубы у неё некрасивые.

Серёжка бы меня сейчас не поддержал, сказал бы, что подло упрекать человека в изъянах внешности. Но Красько сама напросилась!

Она вылетела из класса, и смех стал громче. Курицы‑подружки кинулись следом, а надо мной вдруг навис Платон:

– Думаешь, если сестра героя, можешь зарываться?! – Тёмно‑зелёные глаза взбешённо сверкали. Длинные пальцы забарабанили по столешнице.

Я смотрела на него снизу вверх и молчала.

Подошёл Захар и удивлённо спросил:

– Вы чего?

– Овца тупая! – бросил Платон. Как и Янка, двинул на меня парту, и пошёл за девчонками. Его толчок был сильнее, а может, я просто размякла перед ним, не успела среагировать, и край столешницы больно ударил под рёбра. Я согнулась, но этого уже никто не заметил, даже Захар, который, ворча, вытаскивал свой учебник из‑под стула.

Русичка меня не вызывала, Платон не поворачивался, и урок прошёл нормально. На следующей перемене мы побрели в другой кабинет, и всем было не до меня.

До конца уроков Янка Красько меня игнорила, а «курицы» то и дело оборачивались и бросали убийственные взгляды. Я делала вид, что не вижу: больно много чести обращать на них внимание!

Минуты тянулись грязной жвачкой. Я корябала в тетради бессмысленные загогулины или тупо смотрела на доску и опять чувствовала себя сонной рыбой, только теперь в аквариуме: всё вижу, ничего не понимаю, и в ушах гул воды. «Просыпалась» от неожиданности, только если кому‑то из учителей приходило в голову окликнуть меня по имени. Они что, типа сочувствие так проявляют? Я с первого дня в этой школе отвоёвывала право быть просто Кольцовой, а теперь всё сначала?