Мы остаёмся

Линой меня называют только мать и её знакомые. Агуша обычно говорит «доча», а Серёжка звал Желькой. Потому что на самом деле я Анджелина. Ага, в честь Джоли. Мать дала её имя, чтобы я выросла такой же красавицей. А судьба решила прикольнуться и сделала меня серой мышью с пепельными волосами и сизыми глазами. Даже брови у меня графитового оттенка, нависшие у переносицы и приподнятые к вискам. Из‑за бровей мне в детстве всегда прилетало, взрослым казалось, что я хмурая, дикая, злая, себе на уме. И все знакомые матери старались меня перевоспитать. Некоторые даже ремнём, идиоты! Как будто от ремня я сразу стану весёлой и счастливой!

После уроков я пошла не к воротам, а к боковой калитке. Она скрывалась за гаражом, между стволов двух старых сосен. Влажный сумрак стоял под соснами даже летом, и я не очень любила там ходить, но это был самый короткий путь к пустырю.

Свернув за угол школы, я заметила, что в тени у калитки кто‑то стоит. Невысокий. В клетчатой чёрно‑красной рубашке.

Сердце пропустило удар, а потом забарабанило в рёбра с такой силой, будто вот‑вот их сломает. Солнце слепило. Я приложила ладонь козырьком, но перед глазами всё равно скакали радужные пятна, не давая разглядеть лицо человека.

Я побежала. Помчалась. Налетела на какого‑то старшеклассника, тот беззлобно отпихнул: «Куда прёшь, ненормальная!» Запнулась, еле удержалась на ногах. Чёрт! Большой палец прошило болью даже сквозь кроссовку. Аж до слёз! Похромала дальше, на ходу вытирая глаза. Проморгалась, подняла голову, и… под соснами никого не было.

То есть были, но только парни из нашего класса, а не Серёжка.

Я выбежала за забор, заметалась. Народ разбредался от школы по тротуарам и тропинкам. Школота. Не он.

У меня глюки? Крыша поехала?

Я зачем‑то ринулась обратно и чуть не врезалась в Платона Горелова, но ударилась о его взгляд, как о бетонный забор, и встала.

– Линочка, деточка, ты ко мне так спешишь? – кривляясь, вынырнул из‑за плеча Горелова Мирошка. – Или к Платону?

Писклявый голос доносился будто издалека, а перед глазами ещё маячил силуэт в чёрно‑красной рубахе.

Хотела обойти парней, но Платон вдруг загородил дорогу.

– Слушай, ты, уродина, тебе чего не живётся спокойно? – лениво процедил он. – Совсем ошизела? Ты на кого катишь?

В голове глухо стучало. Я не понимала, о чём он, и молча таращилась на Горелова.

– Завтра попросишь прощения у Красько перед классом. А потом засунешь свой язык куда подальше, и будешь сидеть тихо, чтобы я тебя не видел и не слышал. Ясно? Всё, вали отсюда. Он оттолкнул меня с дороги и пошёл к школе. Мирошка семенил следом, оглядывался и тупо хихикал.

Почему твари вроде Миронова живут на свете? Делают гадости, ржут, жуют жвачку, воняют табаком и потом. Почему они есть, а Серёжки нет? Я бы всё отдала, чтобы он не погиб! Лучше бы Агуша, или мать, только не он! Лучше бы я. Или хотя бы вместе. И пусть бы меня закопали рядом с братом. Это было бы правильно, потому что куда я без него?

 

Глава 3. Солнце в ивах

 

Я тащилась через пустырь из последних сил. Кое‑как добрела до подъезда и рухнула на лавочку. Хотелось лечь прямо тут, закрыть глаза и провалиться в глухой тёмный омут. Может, я и «поплыла» бы, но мешала песенка. На первом этаже, в квартире, куда утром заносили вещи, было приоткрыто окно. За ним не по‑русски напевал женский голос. Я не понимала ни слова, но мелодия была такая ласковая, журчащая, будто тёплый ручеёк, что хотелось слушать её бесконечно. Вдруг песенка оборвалась, и тот же голос сказал:

– Сынок, ну что ты киснешь! Не хочешь погулять?

Наверное, в этот момент она выглянула в окно, потому что слова прозвучали прямо за моим плечом. Я замерла, будто незванно ввалилась в чужую квартиру, подслушиваю и боюсь, что заметят. Хоть бы она ещё что‑то сказала, всё равно что! Этот голос – глубокий, мягкий, с едва заметным акцентом, был из другой жизни. Из той, где нет горя, матери живут со своими детьми и поют им красивые песни.

– Погулять?! – колюче отозвались из глубины квартиры. Походу, говорил пацан вроде меня – уже не мелкий, но и не совсем взрослый.

Женский голос немного поник, но не сдался:

– Ну да. Смотри, какая хорошая погода, какой зелёный двор!

Я невольно окинула взглядом прямоугольник между панельными пятиэтажками. Он в самом деле уже покрылся яркой весенней травкой. Распускали листочки подстриженные кусты у подъездов. Вдоль дома напротив зеленели берёзы. На детской площадке в центре двора кто‑то покрасил ярко‑голубым лавочки, бортики песочницы и опоры скрипучих качелей.

– Замечательный двор, – язвительно сказал пацан. – Дом ещё лучше. А какая слышимость, какая акустика!

Женщина ласково и терпеливо принялась уговаривать его:

– Глеб, ты же понимаешь… Пока придётся так. А всё‑таки здесь тебе удобнее: большие проёмы, первый этаж и нет ступеней в подъезде – проще спускаться, нельзя же постоянно сидеть в четырёх стенах. Скоро ведь лето…

– Спасибо, что напомнила, – фыркнул её сын. – Всю жизнь мечтал о таком лете!

Треснуть бы его, как следует! Мама перед ним расстилается, а он… Вот бы со мной мать так разговаривала!

– Ну не ворчи, – вздохнула женщина. – Будешь сырники?

Я невольно потянула носом воздух и уловила аппетитный аромат поджаренного творога. Представила, как они будут есть горячие сырники, запивать их чаем или какао, разговаривать, смеяться. Потом мать всё‑таки уговорит своего вредного сыночка выйти из дома и, наверное, будет смотреть ему вслед из окна. И он будет знать, что она смотрит. Сердито передёрнет плечами и нарочно не оглянется на окна, уходя со двора.

Я стряхнула оцепенение и вынырнула в свой пасмурный, пропитанный горечью мир.

Поднялась в квартиру, бросила в прихожей рюкзак и прошла в комнату. Серёжка смотрел с фотографии сочувствующе: «Ну что, устала, систер?» На книжной полке рядом с портретом стоял кораблик – последний из Серёжкиной коллекции. Он собирал её чуть ли не с рождения: пластмассовые катерки, керамические статуэтки, простенькие фанерные лодочки, кораблики из лего. Были даже парусник в бутылке и дорогущая и очень красивая модель клипера с полотняными парусами, витыми канатами и крошечным якорем – Агуша подарила на день рождения.

Серёжка мечтал поступить в мореходку, но после девятого класса врачи зарубили его мечту. Несколько дней брат ходил чернее тучи. А потом избавился от своей флотилии: пластмассовые игрушки вынес в дворовую песочницу, керамический пароход перекочевал в шкаф к соседке в компанию к фарфоровым слоникам и ангелочкам. Стеклянный кораблик переехал в коробку с другими ёлочными игрушками. Модель клипера Серёжка продал.

Только один кораблик он пожалел: деревянный, с крутыми боками и надутым треугольным парусом. Его корпус удобно умещался в ладошку и почему‑то всегда казался тёплым, живым.