Небо № 7

Никто не знает курса сребреников? Почем нынче можно продать душу? Именно с такими мыслями я рухнула на подушку, попыталась остановить поток сознания и отправиться в царство Морфея.

Уснуть и встать в прелом мареве – равносильные по сложности задачи. Мне предстояли обе. Хотя что я все о себе да о себе? Пора рассказать вам о единственном близком мне человеке – Друге из Бронкса. Наша с ним история началась не в глубоком детстве, но знакомы мы достаточно давно. Странно, кто бы мог подумать, что двадцать с небольшим лет назад с разницей в пару месяцев из двух ничем не похожих, кроме вывесок, зданий вынесут двух одинаково шкодливых и своенравных младенцев? Меня и Друга из Бронкса.

Говорят, в день, когда я чуть не разорвала своим ревом ушные перепонки акушерок, отец заплакал. Ровно то же самое сделал и отец Сашки. Потом они даже пару раз вместе выпивали после родительских собраний и отдельных вызовов на ковер к директору за наши с Другом из Бронкса изысканные каверзы, припорошенные шкодливым озорством.

Мы ютились в однотипных двушках в одноцветных домах на Никулинской улице, ходили в дворовую школу, а после уроков садились на автобус и отправлялись тусить в районе общежития Университета дружбы народов. Там нас учили сооружать кальяны из подручных средств, плести четки (и потом загонять их втридорога одноклассникам), варить том‑ям и играть на всевозможных музыкальных инструментах, сколоченных из полых тыкв или кадки для огурцов. Вышибленные расселением коммуналок пусть и на интеллигентную, но окраину города, мы всегда чувствовали себя отщепенцами. Его отец преподавал робототехнику в МИРЭА, мать же, устав догорать на неоплачиваемой работе в научном институте, шила на дому, а после с нашей подачи открыла свое ателье. Мы выросли в семьях, где каждый жил одержимый своей идеей, у каждого глаза горели и всем всегда хотелось больше.

Наверное, вы спросите: почему Друг из Бронкса? Недалеко от общежития, где мы любили изучать нравы других этносов, стояла баскетбольная площадка, а позади нее лавка, на ней мы, вооружившись пивом и чипсами, любили коротать вечера. Коробку, в которой сигали ввысь темнокожие студенты, сами не замечая, что ставят мировые рекорды, местная шелупонь обзывала Бронксом. Со временем, договариваясь о встрече, мы сигнализировали друг другу: «Почти в Бронксе, скоро буду». Так он стал Другом из Бронкса, а я – подругой. Так я стала пацаном в юбке, а он – подружкой в спущенных штанах.

В то время, когда все наши одноклассники равнялись на глянцевые картинки, Сашка учился крутить вертушки у сомалийца Магди, а я слушала запоем, как заядлая филологиня из Экваториальной Гвинеи читала мне Бодлера в оригинале и сетовала на безалаберность и узколобость русских переводчиков.

Уже в одиннадцатом классе Друг из Бронкса подменял охмелевших или одурманенных прочей химией диджеев в питейных заведениях, а я писала сценарий для последнего звонка в духе Брехта. К выпускному Сашка уже заработал свои первые для своих лет большие деньги, на которые поил весь класс три дня кряду.

С музыкой у Друга из Бронкса вообще была сложносочиненная история. Как обладатель яркого голоса, он, естественно, легко поступил в самое престижное музыкальное училище, трудился как шмель день и ночь. Его даже записывали как солиста на одной из студий в Таллине, куда его, ростом метр с кепкой, отправили в числе скрупулезно отобранных талантов. А после пубертатная ломка голоса, и он стал таким же, как и все.

Соло – это всегда одиночество, но он грезил именно об этом. Стоять за пультом, украшая чужие голоса аранжировкой, было компромиссом. Но все равно соло. Пусть и не такое, о каком он мечтал.

В личной жизни он тоже долгое время придерживался одиночного плавания, на моей памяти ни с кем больше трех дней не встречался. Да и зачем? Когда ты стоишь за пультом, а перед тобой еженощно оголяют упругие тела, едва достигшие совершеннолетнего возраста.

Почему он выбрал серую мышку из подмосковных Люберец – для меня долгое время оставалось загадкой. Старосту группы, с кругозором, отличным от нашего, с диаметрально иной системой ценностей и мировосприятия. И он начал то, что сейчас порицают, а именно – кройку, лепку и шитье. Вовсю занялся ее преображением – дарил одежду, водил на закрытые показы сложного для понимания кино, терроризировал на тему просторечий и стилистических ошибок вроде «займи мне денег». Она вытянулась в струну и следовала правилам. Проявляла недюжинную стойкость и, как лазером, взглядом прожигала всех женщин, поглядывающих в сторону пульта, за которым Друг из Бронкса играл соло. В личной жизни‑то теперь дуэт.

Проснувшись, я сразу набрала ему, чтобы забредал на разговор по душам. Мы взяли Фиму и отправились на Гоголевский бульвар помечать ларьки и лавки.

– Слушай, а расскажи мне, почему из всех ты выбрал Женю? Как вообще вы познакомились? – Я решила, что надо возвращаться в гущу московских событий и понять, что к чему.

– Обещаешь, что не расскажешь маме и она не вставит это в свой очередной роман? – Он зарделся и нервно покрутил часы на запястье.

– Даю честное пионерское.

– Еще Советским Союзом поклянись! – Классная руководительница, устраивая допрос, вечно требовала им клясться, оттуда и повелось.

– Да легко!

– Слушай, да тут история как из американского кино. Еще на втором курсе мы с Ваней – я тебе тоже, кажется, про него писал, – банально поспорили, у кого меньше прогулов выйдет. Он все подкатывал к Женьке, а она такая какая‑то нескладная была, как детская аппликация на бархатной бумаге. Танцевала до меня только на дискотеках в деревне в военной части. – Друг из Бронкса будто оправдывался за свой выбор. – Ну и я с понтом решил научить его, как действуют профи. Что сделаю из девочки конфетку, да еще и посещаемость свою улучшу. Ну ты ж меня знаешь, я тогда такой мудвин был…

– Кто сказал, что был? – прервала я его монолог.

Сашка возмужал. Уже не такой субтильный, высокорослый, лицо обрамлено щетиной, наивный юношеский взгляд окаймлен хищным прищуром. Только уши, как в детстве, топорщатся.

Сашка кинул в меня пачкой с салфетками, которыми протирал лоб и шею. Жара отказывалась выпускать город из своих щупальцев. Он продолжил свою историю.

– Понятное дело, она почти сразу повелась. Я же в свой институт поступил, только чтобы от армии откосить, вступительные сдавал, даже не переживая. А она два года готовилась, корпела над учебниками. Моему отцу до сих пор стыдно озвучивать, где я учусь. А когда Женьку зачислили – там вся семья гульбанила неделю. Помню, я ей сумку подарил, не то чтобы за миллион. Так она, приходя домой, ее в пыльник засовывала и аккуратно клала в платяной шкаф, чуть ли не поглаживая. А не на пол кидала, как ты… И еще знаешь, звучит странно, но она меня с таким интересом слушала, может, это было наигранно, не знаю, но я повелся. Обычно же мои слова в одно ухо влетали, в другое вылетали, а тут… Было в этом что‑то патриархально правильное, уж простите.

– Ты передо мной извиняешься или перед толерантным европейским обществом в моем лице? – Тут меня чуть не понесло спорить на запретные темы, ибо ни одно слово на земле не вызывало во мне столько агрессии и неоднозначных эмоций, как «толерантность».