Небо № 7
Фима – это поджарый лабрадор цвета горького шоколада, кобель и любимец семьи (не то что я). Нам его папа подарил шесть лет назад на Новый год, накануне их с мамой развода. Мне на радость, маме – в отместку. Чтобы не только санкции в нашей жизни присутствовали, но и ссанкции.
– Даже не обнялись при встрече. Что за холод в нашей семье! – бубнил Эмиль, утрамбовывая мой скарб в багажник. – По коням?
– Дай ей выйти из зоны турбулентности и вымыть из себя чай с лактозой, – с налетом сарказма подметила мама, – сама обниматься полезет.
– А ты мне вообще не семья. – Я засверлила Эмиля взглядом. – И мам, а с каких пор ты занялась усыновлением совершеннолетних детей?
Эмиль был лет на семь старше меня. Сын зажиточного азербайджанского фарцовщика и русской продавщицы из ГУМа. С практически пушкинскими бакенбардами и неприлично загорелый, он напоминал напыщенного франта.
Стоило нам усесться в салон и приняться за обсуждение будничного, как почти тотчас началась стандартная перепалка повзрослевшей дочери и молодящейся матери. А спустя пять минут молодящаяся просветленная мать предложила мне выйти в закрытое окно на полном ходу. Она была раздражена, что во мне нет ни толики радости от возвращения на родину, в отличие от спутника, которого, казалось, все это забавляло.
Хихикая и посмеиваясь, он напоминал по мимике отца. Я простила маму за эту слабость. Все мы пытаемся воскресить воспоминания. Никто же не возьмется обвинять диабетика, что он перешел на допустимый аналог.
В районе МКАД Эмиль занервничал, что опаздывает, посему он прямо из‑за руля вылетел и, сверкая пятками, нырнул в ближайшую станцию метро. Мы с мамой остались вдвоем в машине. Наэлектризованный воздух вкупе с гробовым молчанием вдавили нас в сиденья. Поводы для полемики закончились, а раздражение лилось через край. В мире, где больше не осталось правых и праведных, мы были на стороне большинства.
Непременно хотелось чем‑то занять руки.
– Можно я сяду за руль? У тебя же все равно страховка безымянная.
– Ты хотела сказать расширенная? – Мама включила аварийку, даже не удосужившись прокрасться на обочину. Все равно пробка. – У тебя права‑то русские есть?
Я достала их из сумки.
– А слабó назвать точную дату моего рождения? – Я вновь нашла пространство, где можно пофехтовать упреками.
Мама справилась с этим. Даже вспомнила год. Так сменился третий за последние пятьдесят метров человек за рулем. Машина пошла по рукам, как девушка легкого поведения.
– Ты помнишь, что у нас правостороннее движение? – Мама безумно ароматно и со смаком закурила, заметив буржуйские сигареты, торчащие у меня из кармана.
– Правда, что ли? А я‑то думаю, почему столько народу на встречке толпится? Штрафы, что ли, отменили?
На самом деле мне хотелось плакать. Столько раз я прокручивала в голове, как приеду домой победителем, буду бравировать именами режиссеров, названиями театров, где удалось поработать, хвастаться дипломами, привезу набухший чемодан дорогих подарков и редких артефактов, чтобы устроить близким праздник. А в итоге тоскливо поджимаю хвост.
– Вот что! – наконец разбавила молчание мама. – Летом ты потрудишься у меня. Ближе к осени Эмиль проект запустит – пойдешь к нему работать. Администратором или, может, продвижением займешься. Его армейский товарищ в Колумбию перебрался. Кофе возит. Хороший. Я пробовала. Вот и решили кофейню открыть. Но там пока ремонт. Так что будешь творить во благо отечественной литературы. В моем лице.
– Тоже мне Толстой. И чем я могу быть тебе полезна, королева детективов?
– Придумаем по ходу пьесы, а пока ты вполне могла бы вести за меня блог, такая с ним морока. Ну и помогать редакторам «рыбу» выстраивать со своим сценарным высшим…
– Оборванным высшим, мама, оборванным…
– Хорошо, со своим оборванным высшим ты вполне сможешь прописывать обстоятельства действия в моих книгах. Да, это черная работа, но надо с чего‑то начинать.
Стыдно признаться, я не читала ни одной маминой книги. Знаю, что продаются неплохо. Больше в регионах. Когда‑то благодаря крупным по тем временам тиражам мама смогла, продав бабушкину квартиру, перебраться в самый центр. У нас даже одно время комнаты назывались как те издания, на авансы за которые мы делали ремонт.
– Мам, других вариантов точно нет?
– А есть ты хочешь? Или как ты собираешься жить? В типографиях то стачки, то бумаги с гулькин нос из‑за ситуации в стране. Мой доход снизился, я тебе даже наполовину прошлую жизнь обеспечить не могу. Придется взрослеть. Причем быстро.
– То есть опции всего две – либо носить кофе, либо быть твоим литературным рабом?
– Ты слишком грубо сформулировала. Это лишь начало. Многие великие сценаристы начинали с того, что носили кофе на съемочной площадке.
– Знаешь, зачем папа меня отправил в Лондон? Чтобы я никогда – слышишь, НИКОГДА! – не носила никому кофе!
– Ничего. Поносишь, не развалишься. Опустись с небес на землю!
Когда мама переходит на крик, то иногда у нее в уголках губ появляется капелька слюны. В детстве я протягивала ей салфетку, и мы переставали ругаться. Салфеток под рукой не было. Как и желания.
– Варианты всегда есть. – Мой оптимизм восстал из ада.
– Какие? Тебе хоть из одной компании ответили на резюме? Ты витаешь в облаках, думая, что кому‑то нужны молодые дарования. Чтобы иметь все и сразу, есть только два пути: родиться с золотым половником во рту или переобуться в содержанки, что, в общем‑то, близко по «содержанию». С первым ты пролетела. А панель всегда в твоем распоряжении.
– Вот оно как? То есть ты так оцениваешь мои перспективы? Ну хорошо…
Я вдавила тормоз в пол и остановила машину в самом центре пробки. Вышла под возгласы водителей других машин, которые лишь искали повод, чтобы на кого‑то сорваться и ударить по клаксону. А мне было плевать.
– Хватит театра! Не устраивай МХТ. Садись в машину. Ты знаешь, что я тебя люблю.
– А еще я вижу, что ты в меня не веришь. Рабыня, официантка, панель. – На грудину будто чугунный утюг водрузили, каждый вдох – поднятая 50‑килограммовая гиря. – Мы же на Ленинградке? – Продышавшись, я огляделась по сторонам. – Ее в девяностые называли панелью?
– Она самая. Только я прекрасно знаю, что ты никогда на подобное не решишься! Для этого тоже смелость нужна и трудолюбие! – крикнула она мне вдогонку, потом пересела на переднее сиденье, явно размышляя, каким аперитивом запить данный вид ссоры.
Суть дорожно‑транспортных отношений в том, что всегда кто‑то кому‑то переходит дорогу. Что зеленый для одного, то красный для другого. И так будет вечно. Пока не зажжется желтый и участники этих странных отношений не пойдут на риск и не начнут решать, кто же из них прав, а кто лев.
Машины в правом ряду мигали поворотниками, как цветомузыка. Меня прельщал средний, он никуда не сворачивал с пути. От проспекта исходил жар. Каблуки тонули в раскаленном асфальте. Неужели привести с собой дождь – это такой немыслимый перевес багажа?
