Небо № 7

* * *

 

Когда мы выбрались из спальни, петухи давно подняли на уши всю округу. Поэтому мы быстро собрались и выдвинулись в город.

Утро оказалось более чем прохладным, циклон вытеснил свой антипод и понизил градус термометра. Это я поняла, поскольку всю дорогу до шумной трассы ехала с открытым окном и высовывала нос, как игривый домашний пес в первую поездку на дачу.

– Надышалась? – спросил меня Макс, когда я наконец вернула голову в салон.

– Ага. А почему ты тут дом построил? Самое пробочное направление же, – решила я завязать светскую беседу.

– Да как‑то так сложилось, что друзья тут начали строиться, позже кусок земли под поселок выкупили. Да и мне тут как‑то спокойно, все родное. Вон видишь церквушку с семью куполами? – Он показал рукой в сторону старой деревеньки. – Я там ребенка крестил.

Внутри меня все оборвалось, будто садовыми ножницами перерезали спасительный трос. Конечно, он женат. Иначе зачем ему везти меня в дом, где даже полотенец нет, а не в квартиру? И да, я прекрасно осознавала, что ревновать человека, которого ты видишь первый и последний раз в жизни, – апофеоз глупости. Наверняка успешен, давно женат, ребенок вот еще нарисовался. Судя по тому, как гордо и бодро он сделал ремарку насчет святого обряда, мое воображение мигом нарисовало ему младенца богатырского телосложения, крупного, коренастого…

Я промолчала всю оставшуюся дорогу. Нейтральной темы для необременяющей беседы я не находила. Изучала вывески. За МКАДом в почете психоаналитики, гадалки, а также всевозможные поселки. Один из щитов меня откровенно улыбнул: «Страхую от любви. Дорого». Надо бы мне туда наведаться для перестраховки.

– Чего молчишь? – Макс не выносил моего молчания, ему все время была нужна реакция. – Ребенка – то есть сына лучшего друга. Но мне понравилось, как ты испугалась.

– И вовсе я не испугалась, я устала и спать хочу. – Я снова открыла окно и отвернулась, чтобы не светить улыбку.

– Я тебе отвратителен? Такое иногда случается, что сразу после секса испытываешь безудержное желание помыться, сбежать или даже провалиться. Особенно в двадцать один год, – продолжал ехидничать он.

– Ты тоже сбегал?

Макс кивнул:

– Как сквозь землю проваливался… А ты чем занимаешься? Еще учишься?

– Смеешься? Я собой торгую. Такая профессия. Древнейшая.

– Может, на актерский поступишь? Хотя нет, прокалываешься в образах.

– А ты?

– Я тоже торгую. То тем, то сем.

Мой лучший друг со школы, я его называю Другом из Бронкса, ибо все бурное детство мы разукрашивали соседские гаражи нелепым подобием граффити, ненавидит таких людей и моментально вешает на них ярлык торгаша.

– Знаешь, как это называется у нас, простых людей? Барыга.

Не знаю почему, но язык требовал нахамить.

– В смысле?

– Ну, человек, который говорит, что он торгует, не любит свою профессию. Ты мог бы сказать: «Я занимаюсь холодильниками», убрав слово «торгую». Я бы подумала, что ты любишь холодильники…

– То есть тебе проще было б, если б я холодильники любил? – Он едва сдерживался, чтобы не исторгнуть гомерический смешок.

– Мне кажется, важно любить или хотя бы быть увлеченным тем, что ты продаешь. – Я вспомнила, сколько благородной радости вырывалось из отца, когда ему удавалось продать написанную им пьесу.

– Ты, надо заметить, даже сказав, что торгуешь собой, себя не любишь.

– Это почему?

– Люби ты себя, ты бы ни за что на свете не села в первую попавшуюся машину. А я люблю деньги. Точнее, я люблю то, что деньги мне позволяют делать. Так что мне без разницы, что продавать… Я хотя бы честен в том, что я делаю. Подумай над этим на досуге, – перешел он к нравоучениям.

– Останови, пожалуйста, у ближайшего метро.

– Давай я тебя до дома довезу – зачем тебе в восемь утра в давке толкаться?

– Нет.

– А если я тебя не выпущу из машины?

– Значит, я придумаю адрес, зайду в первый попавшийся подъезд и буду жить на чердаке. – Мое решение ретироваться оказалось непоколебимым.

Он остановил около «Алексеевской». Очень хотелось есть. Открывались палатки с хот‑догами, из которых доносился химически сладкий аромат фастфуда. Есть хотелось сильнее, чем следовать канонам аристократических правил. Тут я поняла, что у меня нет с собой денег не то что на хот‑дог, даже на проезд. Позвонить матери с телефона Макса – значит пустить человека под расстрел. Она хоть и просветленная, но с разрешением на оружие и пневматикой в ящике прикроватной тумбы.

Я провалилась в мысли, застыла и держалась за ручку двери, не решаясь выйти.

– Когда ты успел надушиться? – спросила я Макса. От него пахло чем‑то новым. Не тем, чем вчера. Значит, будет не так больно.

– У меня всегда есть флакон в бардачке.

– Можно?

Не дождавшись ответа, я открыла бардачок и достала пузырек. Брызнула на себя трижды. Запомнила название. Выучила назубок. Нет, будет больно. Воспоминания – это всегда больно. Как ножом, или стрелой, приправленной кураре, или даже степлером по сердцу.

– Эй, – крикнула я, – у тебя есть пятьдесят рублей на метро?

– Поездка стоит шестьдесят с чем‑то!

– Прости, я четыре года в Лондоне жила. Не помню.

Он открыл пепельницу, где лежали мелкие купюры и монеты – давать на чай заправщикам.

– Бери сколько душе угодно.

Я отсчитала семь монеток номиналом в десять рублей и засеменила восвояси в сторону.

Машина Макса все так же стояла возле входа в метро «Алексеевская» на аварийке.

– Я обещаю, я верну!

Он рассмеялся. И уехал.

В вагонах пахло потом, от моей кожи все еще чувствовался холод кондиционера. С толикой фреона, с каплей мужских духов. За три года ничего не изменилось. В переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» все еще играла парочка скрипачей. Я кинула им оставшиеся деньги.