Опасный возраст
Опасаясь за здоровье матери, Дмитрий Павлович почти силой удерживал бабушку Веру от возвращения в старую квартиру, где прошло его взросление. Там ее ждали любимые вещи, привычный, на века отлаженный быт и старые пожелтевшие фотографии прошлой жизни и совсем новые, некоторые даже цветные, на которых была Лерочка с куклами в обнимку. Заметное материнское помешательство от пережитого удара ставило под сомнение доверие Дмитрия Павловича к ее дальнейшему одинокому существованию в пустующей квартире. Татьяна Яковлевна настаивала на том, чтобы поселить свекровь в их гостиной на такой срок, который понадобится для восстановления душевного покоя. На этой почве уже через месяц после похорон дедушки в семье начались тихие ссоры, заканчивающиеся долгим молчанием бабушки Веры.
О Лерином неудачном поступлении все забыли. Аттестат вернулся обратно в школу, бывшую ученицу зачислили в старый класс.
За несколько дней перед началом учебного года между Лерой и мамой произошел откровенный разговор. Им не мешали. Бабушка Вера неподвижно сидела перед включенным телевизором, отец задерживался в клинике. Татьяна Яковлевна, размешивая в чашке сахар, без особого интереса слушала дочкины признания.
– Не мое это, мам, ты понимаешь, не мое. Химия такая запутанная вещь. Я ее не понимаю. А там формулы, реактивы, кислоты, пробирки, осадки, сложные элементы. Полный бред! Мне что‑нибудь проще…
– Медсестрой! – Живо встрепенулась Татьяна Яковлевна. – Как бабушка Вера. Проще некуда.
На минуту Лера представила окровавленные бинты, загаженные судна, тонкие трубочки капельниц с переливающейся жидкостью. От ужаса ее передернуло.
– Ну да, – спохватилась мать, – о чем это я? Какая из тебя медсестра, если ты крови боишься… И что тогда остается?
Они перешерстили справочники для поступающих. Вариантов нашлось немного. И химия! Кругом эта проклятая химия, в которой Лера была ни в зуб ногой. Зато отцовский латинский словарь она хорошо поистрепала, читая на сон грядущий крылатые выражения римских философов. Словарь Лера для удобства держала под подушкой, и Дмитрию Павловичу пришлось купить ей новый, меньший по размеру, но объемней по содержанию. О нем Татьяна Яковлевна вспомнила на следующий день после разговора, когда вернулась с работы.
– Массаж, Лера! – кричала она из коридора, разуваясь на бегу. – Ты же любишь латынь! Кости, мышцы, сухожилия – это латынь! И руки у тебя умелые, сильные. К черту эту медицину, в конце концов. Поступай на массажиста!
– Разве есть такой факультет? – усомнилась Лера, но идея ей понравилась.
– Не знаю, – призналась мать. – Сейчас выясним.
Она потратила весь вечер на звонки, торопилась до прихода мужа, чтобы не посвящать его в то, что пока не имело веских доказательств и убедительных доводов. Татьяна Яковлевна давно замечала за дочерью эфемерные желания, никак не связанные с медициной. Принуждение помимо воли могло оказаться отягчающим, если не для самой Леры, то уж точно для ее будущих больных, вздумай она поступить на врача и заняться нелюбимым делом.
– Мы сами с тобой во всем разберемся, – уверенно пообещала она дочери после безрезультатных звонков. Массажного обучения, как такового, в городе не было, но оставался институт физкультуры – оплот здорового тела и духа. И химия на вступительных экзаменах там была совершенно не востребована…
Первого сентября вернувшись из школы, Лера обнаружила квартиру пустой. Ее диванчик, на котором последний месяц спала бабушка Вера, был прибран, опрятно застелен шерстяным одеялом, с краю лежала пышно взбитая подушка. Бабушки не было.
Оставшись без присмотра, Вера Игнатьевна воспользовалась свободой и вернулась домой в Подгорный переулок. Вместо объяснительной записки она оставила на кухонном столе пирамиду из творожных ватрушек, которые пеклись исключительно по настроению. Пышность сдобы, румяный бочок и сахарная пудра поверх протертого творога могли сказать о многом, во всяком случае, бабушка Вера находилась в здравом уме и памяти – так вечером пояснил Дмитрий Павлович на удивленный взгляд жены, с легким сердцем опрокинув за здоровье матери рюмку армянского коньяка под сладко‑сдобную закуску.
5
Учебный год начался с дежавю: то, что происходило в девятом классе, сильно напоминало любовную лихорадку трехлетней давности, но на сей раз первыми в игре водили мальчики, превратившиеся из стада сопливых дикарей в отряд благородных рыцарей.
Не укладывалось в голове, как за такой короткий срок – всего три летних месяца – могла произойти столь разительная перемена. После физкультуры запах одеколона преобладал над запахом нестерпимого пота, а от некоторых на большой перемене тянуло сигаретным дымком хорошего качества. Лохматые шевелюры сменили модельные стрижки. Узкие галстуки тугим узлом поддерживали ворот рубашек, отутюженные брюки пугали ровными стрелками, а приталенные пиджаки из нагрудных карманов дразнились треугольными язычками носовых платков. И в этой щегольской шеренге девочки чувствовали себя настоящими замарашками.
Старые связи распались, завязались новые.
Девочки в полной боевой готовности томились в ожидании мужского расположения. Каждая била каблучком, словно копытом, взмахивала начесанной гривой волос и в нетерпении поправляла налакированную челку. Каждая бросала призывные взгляды и обещала невесть что.
Конкуренцию многие не выдерживали, раньше времени сходили с дистанции. Лера поддалась всеобщему заразительному безумству. Настала ее очередь завидовать Оксане Таран, которая с шестого класса не выпускала из мертвой хватки Саньку Ивченко.
– Мне журавля не надо, – хвастала Оксана. – Синицы хватит.
Походил ли Санька на синицу – вопрос был спорным. Скорее, на дрозда. Подвижного, юркого, крепенького такого, с яркой мужской харизмой – Санька любил всех веселить, зажигал без огня, без воды фонтанировал. Его и учителя обожали за находчивость и неунывающий нрав. Санька, по‑доброму липнувший ко всем девчонкам подряд, Оксану за пару не считал, но сидели они вместе, потому что так ему было удобно списывать. На контрольных работах Оксана успевала делать два варианта.
Лера изучила в классе всех парней и глаз положила на Радика Островского, высокого широкоплечего блондина. Чистое безумие. По нему вздыхала половина класса, но мало кто знал, что сам Радик уже два года был влюблен в Аллу Палей, которая им совершенно не интересовалась, а дружила с десятиклассником из соседней школы и по некоторым правдивым слухам дружила очень близко, так что их отношения можно было назвать более определенно. Радик страдал, и страдали девочки, в него влюбленные.
Всю осень в классе веяло любовью. Настоящей, мужской. Она не билась в истерике, не лила напрасных слез, не клянчила подаяния. Она упорно добивалась цели, играла в благородство, штурмовала высокие стены неприступных крепостей. И крепости с удовольствием выбрасывали белый флаг. Это была своего рода игра, но намного острее, намного опаснее.
Учебный процесс сам по себе отошел на второй план.
