Опасный возраст

Евгения Михайловна только удивлялась внучкиной одержимости. И чем? Цирком! Лерочка в поведении много взяла от матери, а лицом скопировала отца, тот же высокий покатый лоб, узкий подбородок и глубоко посаженные голубые глаза. Носик слегка вздернут – это от матери, а вот мягкие ямочки не передались, а жаль.

– Знаешь, Лерочка, ты родителям не перечь. Не надо ссориться по пустякам. У вас хорошая семья. Мой тебе совет: в цирковые идти не надо, у них там сплошные династии. А чем вы с мамой хуже? Не хочешь на стоматолога учиться, поступай в медучилище на фармацевта, будешь лекарства готовить. Мне‑то война не дала образование получить… сейчас время‑то другое, без диплома никуда…

Идея с медучилищем Татьяне Яковлевне не понравилась сразу. Но Лера с такой патетикой описала возможности фармацевтики, что мать пошла на значительные уступки.

– После училища и в институт можно поступить. Хорошо, если у тебя практика к тому моменту будет. Объяснение с отцом я возьму на себя… Все равно не пойму, зачем надо бросать школу после восьмого класса?..

К началу вступительных экзаменов Лера издергалась от пережитого и еще больше нервничала от неизвестности предстоящего испытания. Время, предназначенное для подготовки к экзаменам, она безответственно упустила, потратила на лошадей, но диктант по русскому языку кое‑как выдержала, а устную математику с треском провалила. Впрочем, Лерочкин провал в тот день никто в семье не заметил. Пока она напрягала память, пытаясь сформулировать перед приемной комиссией второй признак равенства треугольников, на Ростовском шоссе произошло непоправимое несчастье.

 

4

 

В летнюю пору, когда совхозные теплицы торговали прямо с грядки, Вера Игнатьевна объезжала с мужем загородные поля и до предела забивала багажник ящиками с сельхозпродукцией. Июль славился ранними томатами, грунтовыми огурцами и шикарными патиссонами, которые в засолке украшали любой праздничный стол. Ради овощной вылазки за город Вера Игнатьевна подстраивалась под выходной день мужа, заранее выпрашивала у заведующей отделением отгул, приуроченный к субботе с воскресеньем, и три дня от заката до рассвета мастерски жонглировала стерилизованными баллонами, перетасовывала их с места на место, забивала под завязку всякой всячиной, плавными движениями закатывала крышки и прятала в кладовку. На зиму.

Павел Федорович в кухню не допускался, квадратные метры «хрущевки» не вмещали и баллоны и Павла Федоровича одновременно. Его святым делом была транспортировка и доставка ящиков в квартиру.

За мужа Вера Игнатьевна всегда была спокойна. Ее заботами, отчасти оправданными, отчасти надуманными, здоровье Павла Федоровича раз в году подвергалось тщательному осмотру. Кровь, моча и другие продукты жизнедеятельности исследовались на предмет предполагаемых заболеваний, чтобы заранее начать с ними непримиримую борьбу. Полусантиметровый осколок, – отголосок давней войны, – засевший в плевре, каждый раз высвечивался на рентгеновском снимке, доставляя больше беспокойства Вере Игнатьевне, чем ее мужу. За сорок два года Павел Федорович с осколком сроднился, Вера Игнатьевна – нет. Ее попытки уговорить мужа на операцию не имели успеха, то же самое ей советовали и хирурги – оставить крошечный кусок железа в покое и не теребить зажитые раны, тем более что последняя кардиограмма выявила некоторое отклонение от нормы. И так было чем заняться и что подлечить.

Их счастье, поделенное поровну, длилось без малого сорок пять лет. В сороковом году, сразу после школьного выпускного они поженились, а в мае сорок первого Вера родила сына Димочку. На фронт Павла призвали во вторую волну мобилизации в октябре, Вера с грудным младенцем осталась в Краснодаре под материнским присмотром и каждый день ждала похоронку, не надеясь, что муж вернется живым. Она еще не знала, что счастье, столь щедро им отмеренное в самом начале, благосклонно будет к ним до конца, на десятилетия вперед освятит их союз. Вера Игнатьевна глубоко прочувствует столь удивительное везение в сорок пятом, в победоносный день, когда во дворе старой школы соберутся предвоенные выпускники. Из десятого «А» они с Павлом окажутся одни. Выжившие…

Служба медсестры в госпитале отнимала у Веры Игнатьевны много сил, пока муж не устроился к ней на работу на привычное шоферское место, из военторга доставлял медикаменты, койки, матрасы, с вокзала перевозил приезжающих со всего края на городское лечение бывших солдат, теперешних ветеранов. От близкого его присутствия силы ее как бы удваивались, ускорялся шаг, пальцы проворнее свивали бинты. Когда за окном перевязочной раздавался протяжный гудок полуторки, Верочка незаметно улыбалась, – это Паша сигналил ей, отправляясь с завхозом на склад. Они чувствовали присутствие друг друга через кирпичные стены, без телепатии угадывали желания, без слов вели разговор.

С годами у Шагаевых появилась привычка: куда бы ни отправлялся Паша с утра по распоряжению завхоза или главврача, к обеду обязательно возвращался в госпиталь. Заходить в сестринское расположение водителю не дозволялось по санитарным нормам, но Верочка выхлопотала у кастелянши в подвале угол за печкой. Там они с мужем вдвоем и обедали. В законный перерыв она покрывала деревянный ящик свежим полотенцем и делила на двоих скромный обед. Себе – чуть меньше, Паше – чуть больше. Шоферская работа и сил больше отнимала. И пока он ел, не сводила с мужа глаз. Все бабы в госпитале Верочке завидовали, уж белой завистью или черной – неизвестно, у каждой имелась своя, но в муже она была уверена, как в себе. Паша ни на кого не смотрел, только Верочку и видел.

Соединенные плотью по любви земной, после страшных лет войны они соединились душами той вечной небесной любовью, которая даруется, как привыкли думать русские поэты, после смерти, но им такая привилегия выпала уже при жизни. Они и сами считали себя избранными из всего десятого «А», свою жизнь проживали за всех одноклассников – тридцатикратно.

Иногда, устав от счастливой ноши, Вера Игнатьевна давала слабину и на узкой кровати, прижавшись грудью к широкой, теплой спине мужа, в необъяснимом порыве нежности целовала его в шею, в ухо, в стриженый затылок, покрывая подушку слезами – от счастья. До шестьдесят второго, когда умерла Верочкина мать, не было у них большого горя, если не считать того скорбного случая, когда Шагаевы ждали второго ребеночка, а Вера неосторожно подняла в прачечной какую‑то тяжесть и ребенка потеряла. После она никак не могла забеременеть, ездила с мужем в Кисловодск, лечилась травами и прополисом, но организм на лечение не откликался. Врачи‑акушерки от нее отказались – после выкидыша и острого воспаления спаялись маточные трубы – прогнозы неутешительные.

Димочка остался для них единственной радостью, гармонично добавляя к отмеренному счастью родительские хлопоты. Они смирились – многие не имели и такого.

Годы катились плавно, волнами. За сорок пять лет не было такой минуты, чтобы Вера Игнатьевна о чем‑нибудь да пожалела. Первая активистка в партийной госпитальной ячейки в конце семидесятых она случайно зашла на Пасху в Екатерининский собор, отстояла вечернюю службу и прикупила два простеньких крестика на черном шнурке. Всю дорогу домой Вера Игнатьевна платком вытирала благодарственные слезы и все ему, Отцу Небесному, за благосклонность и отмеренный срок, что выпал ей с мужем. Прихоти жены Павел Федорович не перечил, молча под шнурок склонил голову, и Вера Игнатьевна с покойной душой спрятала ему под нательную маечку священный оберег. Что‑то подобное ему уже давно приходило в голову. После пасхального празднования вместе и причастились.