Правила вежливости

Мы обе как‑то притихли, словно надеясь еще хоть ненадолго удержать над собой ауру сегодняшнего везения. Ив, стянув через голову платье, сразу направилась в ванную. Кровать у нас была одна на двоих, и Ив всегда старательно ее стелила и отворачивала перед сном уголки одеял, как это делает прислуга в гостинице. Я считала сущим безумием все эти излишние маленькие приготовления, но сегодня сама в кои‑то веки аккуратно расстелила постель, а затем вытащила из своего ящика для белья коробку из‑под сигар, чтобы, прежде чем лечь спать, ссыпать туда несколько неистраченных никелей, как меня учили в детстве.

Но когда я сунула руку в карман пальто, чтобы вытащить кошелек, то нащупала там нечто тяжелое и гладкое. Загадочный предмет оказался зажигалкой Тинкера. Только теперь я вспомнила, что сама – отчасти подражая Ив – взяла у него эту зажигалку, чтобы закурить во второй раз. И это было как раз перед тем, как зазвонил новогодний колокол.

Я уселась в отцовское светло‑коричневое кресло – это был единственный принадлежавший мне предмет мебели – и, приподняв крышечку зажигалки, щелкнула кремнем. Пламя сразу же вспыхнуло, распространяя противный запах бензина, и я новым щелчком загасила его.

Зажигалка была приятно тяжеленькой и очень гладкой, словно отполированной тысячами джентльменских жестов. Изящная гравировка – инициалы Тинкера – была сделана в традиции Тиффани; можно было с легкостью определить каждую букву, всего лишь проведя ногтем большого пальца по ее очертаниям. Но там была не только его монограмма. Под инициалами было выбито еще кое‑что в стиле ювелира‑любителя, оформляющего, скажем, аптеку, и выглядело это примерно так:

 

ТGR

1910–?

 

Глава вторая

Солнце, луна и звезды

 

На следующее утро мы оставили у швейцара в «Бересфорде» записку для Тинкера, но подписываться не стали.

 

Если хочешь увидеть свою зажигалку в живых, приходи на угол Тридцать четвертой и Третьей улиц в 6.42 вечера. Но приходи один.

 

Я давала процентов пятьдесят на то, что он, возможно, придет. Ив сто десять. Надев плащи и спрятавшись в тени эстакады, мы смотрели, как он вылезает из такси. На нем была джинсовая рубашка и роскошная куртка из стриженой дубленки.

– Подними воротник, приятель, – сказала я, и он послушно поднял.

– Попадались ли колдобины в твоей колее? – подначила его Ив.

– Да нет, проснулся я как обычно. Потом мы, как всегда, сразились в сквош и пошли на ланч…

– Большинство людей начисто забывают о делах до второй недели января.

– Возможно, я просто слишком медленно начинаю?

– Возможно, тебе просто помощь нужна?

– О, помощь мне определенно нужна!

 

Мы завязали ему глаза темно‑синим шарфом и повели на запад. Он был паинькой – шел уверенно и не вытягивал перед собой руки, словно только что ослеп. Он полностью подчинялся, и мы повлекли его в нужном направлении, пробираясь сквозь праздничную толпу.

Снова пошел снег – отдельные крупные хлопья, которые, медленно кружась, опускались на землю и иногда садились нам на волосы.

– Снег идет? – спросил Тинкер.

– Никаких вопросов.

Мы пересекли Парк‑авеню, Мэдисон, Пятую авеню. Наши собратья‑ньюйоркцы скользили мимо, проявляя чисто зимнее равнодушие. Когда мы пересекли Шестую авеню, вдали завиднелся двадцатифутовый шатер кинотеатра «Капитолий», вознесшийся над Тридцать четвертой улицей. Выглядело это так, словно океанский лайнер врезался носом прямо в фасад здания. Из его дверей на холодную улицу изливалась толпа зрителей после только что закончившегося дневного сеанса. Люди выглядели веселыми и слегка расслабленными, явно чувствуя некую приятную усталость, столь характерную для первого дня нового года. Услышав их голоса, Тинкер спросил:

– Куда мы идем, девушки?

– Тихо, – предостерегли мы его и свернули в переулок.

Крупные серые крысы, опасаясь падающих снежных хлопьев, шныряли среди пустых табачных жестянок. Над головой у нас паутиной всползали вверх по стенам пожарные лестницы. Единственным источником света была здесь маленькая красная лампа над запасным выходом из кинотеатра. Мы прошли мимо и, выжидая, спрятались за мусорным баком.

Я сняла с глаз Тинкера повязку и прижала палец к губам.

Ив, сунув руку под блузку, ловко извлекла оттуда старый черный бюстгальтер, одарила нас ослепительной улыбкой и подмигнула. Затем она скользнула к ближайшей пожарной лестнице и, встав на цыпочки, зацепила конец бюстгальтера за нижнюю ступеньку у себя над головой.

После чего вернулась к нам, и мы стали ждать.

Без десяти семь.

Семь ровно.

В десять минут восьмого дверь запасного выхода со скрипом отворилась, и оттуда появился пожилой капельдинер в красной униформе. У него был такой вид, словно он спасается от пытки фильмом, который видел тысячу раз. Под падающими снежными хлопьями он был похож на деревянного солдатика из балета «Щелкунчик», который всего лишь потерял свою треуголку. Осторожно притворив за собой дверь, он сунул в щель программку, чтобы дверь не захлопнулась. Снег, падая сквозь паутину пожарных лестниц, оседал на фальшивых погонах его униформы. Прислонившись к косяку двери, служитель вытащил из‑за уха сигарету, закурил и с наслаждением выдохнул дым, улыбаясь, как философ, которому наконец‑то удалось как следует наесться.

Он затянулся еще по крайней мере раза три, прежде чем заметил висящий на лестнице бюстгальтер. Пару минут он созерцал его с безопасного расстояния, затем затушил бычок о стену, подошел к пожарной лестнице и уставился на бюстгальтер, склонив голову набок и словно пытаясь прочитать ярлычок. Потом, оглядевшись, он аккуратно снял бюстгальтер с пожарной лестницы, некоторое время подержал его на весу, а потом прижал к лицу.

Мы моментально проскользнули в приоткрытую дверь, убедившись, что программка осталась на месте.