Разбойничья злая луна
4
Завтрак протекал в сложном молчании – каждый молчал по‑своему. Валентин улыбался каким‑то приятным мыслям и вообще вёл себя раскованно. Лёва с остановившимся взглядом уничтожал кильку в томате. Толик что‑то прикидывал и обмозговывал. Грохотали отдалённые буруны, и кричали чайки.
– Слушайте! – побледнев, сказал Лёва. – Кажется, мотор стучит.
Они перестали жевать.
– Ага… Жди! – проворчал наконец Толик.
Лёва расстроенно отшвырнул пустую консервную банку.
– И чайки какие‑то ненормальные… – пожаловался он ни с того ни с сего. – Почему у них хвосты раздвоены? Не ласточки, не чайки – так… чёрт знает что… В гробу я видел такую робинзонаду!
– А ну принеси обратно банку! – взвился вдруг Толик. – Я тебе побросаю! И целлофан тоже не выбрасывать. Вообще ничего не выбрасывать. Всё пригодится…
Лёва смотрел на него вытаращенными глазами.
– Мотор! – ахнул он. – Ей‑богу, мотор!
Толик и Лёва оглянулись на бухту и вскочили. «Пенелопа» уже миновала буруны и, тарахтя, шла к берегу. В горловине ей досталось крепко – в белоснежном борту повыше ватерлинии зияла пробоина, уничтожившая последнюю букву надписи, отчего название судна перешло в мужской род: «Пенелоп…»
Лёва забежал по колено в воду. Он размахивал майкой, прыгал и ликующе орал: «Сюда! Сюда!» А на носу яхты скакала Галка и пронзительно визжала: «Мы здесь! Мы здесь!» – хотя их уже разделяло не более десятка метров.
Глубокий киль не позволил яхте причалить прямо к берегу, и её пришвартовали к корме дюральки.
И вот на горячий песок доисторического пляжа ступила точёная нога цивилизованной женщины. Первым делом Наталья направилась к мужу. Заплаканные глаза её стремительно просыхали, и в них уже проскакивали знакомые сухие молнии. Что до Валентина, то он окостенел в той самой позе, в какой его застало появление «Пенелопа». Пальцы его правой руки были сложены так, словно ещё держали сигарету, которую у него вовремя сообразил выхватить Толик.
– Как это на тебя похоже! – с невыносимым презрением выговорила Наталья.
Валентин съёжился. Он даже не спросил, что именно на него похоже. Собственно, это было несущественно.
Второй переправили Галку. Вела она себя так, словно перекупалась до озноба: дрожа, села на песок и обхватила колени. Глаза у неё были очень круглые.
И наконец на берег сбежал сам Фёдор Сидоров. Задрав бородёнку, он ошалело оглядел окрестности, после чего во всеуслышание объявил:
– Мужики! Это Гоген!
– О‑о‑о (у‑у‑у), Гоген!.. – встрепенулась было Наталья и осеклась.
– Нет, но какие вы молодцы, – приговаривал Лёва со слезами на глазах. – Какие вы молодцы, что приплыли! Вот молодцы!
Как будто у них был выбор!
– А эт‑то ещё что такое? – послышался ясный, изумлённо‑угрожающий голос Натальи. Её изящно вырезанные ноздри трепетали.
Валентин перестал дышать, но было поздно.
– Наркоман! – на неожиданных низах произнесла она.
Лицо Толика приняло странное выражение. Казалось, он сейчас не выдержит и скажет: «Да дай ты ей в лоб, наконец! Ну нельзя же до такой степени бабу распускать!»
Ничего не сказал, вздохнул и, вытащив из дюральки охотничий топорик, направился к зарослям.
Впрочем, Наталью в чём‑то можно было понять. В конце концов, ведь и сам Толик в первые минуты пребывания на острове с ненужным усердием хлопотал вокруг дюральки, боясь поднять глаза на окружающую действительность. Видно, такова уж защитная реакция человека на невероятное: сосредоточиться на чём‑то привычном и хотя бы временно не замечать остального.
Поэтому выволочка была долгой и обстоятельной, с надрывом и со слезой. Валентину влетело за курение в трагический момент, за друга‑слесаря, за нечуткость и чёрствость и, наконец, за то, что с Натальей не стряслось бы такого несчастья, выйди она замуж за другого.
Наталью тупо слушали и, не решаясь отойти от лодок, с завистью следили за мелькающим вдалеке Фёдором Сидоровым. Как очумелый, он бегал по берегу, прищуривался, отшатывался и закрывал ладонью отдельные фрагменты пейзажа. Потом и вовсе исчез.
Наталья вот‑вот должна была остановиться, пластинка явно доскрипывала последние обороты, но тут, как нарочно, начала оживать Галка.
– Ну что? – высоким дрожащим голосом спросила она. – С кем в бадминтон?
После этих слов с Натальей приключилась истерика, и вдвоём с Лёвой они наговорили Галке такого, что хватило бы на трёх Галок. Но провокаторше только этого было и надо: поогрызавшись с минуту, она перестала дрожать и ожила окончательно.
– Один, понимаешь, на Гогене шизанулся, – шипел и злобствовал Лёва, – этой – бадминтон!.. А вот, полюбуйтесь, ещё один сидит! Ему здесь, видите ли, неплохо! А? Неплохо ему!..
– Это кому здесь неплохо? – вскинулась Наталья.
Лёва сгоряча объяснил, а когда спохватился – над пляжем уже висела пауза.
– Негодяй! – тихо и страшно произнесла Наталья, уставив на мужа прекрасные заплаканные глаза. – Так тебе, значит, без меня неплохо? Ты хотел этого, да? Ты этого добивался? Ты… Ты подстроил это!
Обвинение было настолько чудовищным, что даже сама Наталья застыла на секунду с приоткрытым ртом, как бы сомневаясь, не слишком ли она того… Потом решила, что не слишком, – и началось!
Погребённый под оползнем гневных и, видимо, искренних слов, Валентин даже не пытался барахтаться. Злодеяние его было очевидно. Он заманил супругу на яхту с подлым умыслом бежать на слесаревой дюральке. Но он просчитался! Он думал, что яхта останется там, на Волге. Не вышло. Негодяй, о негодяй! И он думает, что она, Наталья, согласится похоронить свою молодость на необитаемом острове? Ну нет!..
– Наташенька, – попробовал исправить положение Лёва, – мы уже всё обсудили. Тут, видишь ли, какое дело… Оказывается, перенос в пространстве…
– Ты что, физик? – резко повернулась к нему Наталья.
– Я не физик. Он физик…
– Какой он физик! – Она смерила мужа взглядом. – До сих пор диссертацию закончить не может! Даю тебе неделю сроку, слышишь, Валентин?
– Ната…
– Неделю!
