Сапфировый альбатрос

Междугородный вызов засвиристел будто обычный городской, но остатками ясновидческого дара я сразу угадал, что звонит из Екатеринбурга моя бывшая невенчанная. Как всегда, без сантиментов типа «здрасьте, как жизнь?». Сразу берет быка за рога, а рогами она меня покрыла с головы до каблуков не хуже противокорабельной мины. Голос по‑прежнему надменный с прорывами плотоядных ноток, когда появляется возможность произнести что‑то оскорбительное:

– Вам там тоже мозги промывают этим коронавирусом?

– Как везде, я думаю.

– И ты веришь, что нашу власть волнует наше здоровье?

– Я думаю, ей спокойней, когда мы здоровы.

– Ошибаешься, ей выгодно переключить наше внимание на что угодно, только бы отвлечь от своих преступлений. Ты, может быть, и намордник носишь?

– В смысле маску? Ну, в общественных местах…

– Если вас начнут вешать, вы и веревки сами принесете. Ты как был конформист и ватник, так и остался, – в голосе звучит блаженная сытость.

– Ты забыла – я еще и путиноид, – этот сарказм я все‑таки проглатываю, чтобы она не бросила трубку, а мне хочется спросить про сына, хоть я и знаю, что ни к чему хорошему это не приведет.

– Подожди, не бросай трубку! Как там… – Мне хочется сказать ласково «Андрюшка», но она оборвет: давай без сюсюканий. И я завершаю нейтрально: – …Андрей?

– Пожалуйста, не делай вид, что тебя это интересует, – слышно, как она облизывается от удовольствия.

Связь прервана. Как всегда, ни здравствуй, ни до свидания.

Но материнское сердце не выдержало упущенной возможности еще раз меня уязвить – тут же повторное свиристенье.

– Как все‑таки хорошо, что я не позволила тебе его уродовать! Он политический активист, не пропускает ни одного митинга. Уже четыре раза арестовывался. Может, он все‑таки не твой сын? Но вроде бы я в тот месяц ни с кем больше не совокуплялась.

Она у меня утонченная, грубых слов не употребляет.

– Он бы лучше учился…

– Это для тебя важнее всего карьера. И комфорт. А у нас на Урале никогда не было крепостного права.

Врет, поди, судя по Бажову, но проверять неохота.

Снова отключилась, хорошо бы навсегда.

Но нет, так легко не отделаюсь – опять свиристит. Я холоден как лед – не дамся, не откроюсь.

– Привет, это Феликс.

Тоже без сантиментов, будто вчера расстались. Но я не умею не радоваться давним знакомым – лед в груди мгновенно превратился в теплый пар.

– О, привет, привет! Ты из Англии?

– Душой мы все в совке, из него эмигрировать невозможно.

– Но ты же работаешь на…

Я не решился назвать ужасно передовую радиостанцию, опасаясь переврать ее громкое имя, а Феликса всегда раздражало, что я не в силах запомнить то, что должно знать все прогрессивное человечество.

– Я там давно не работаю. Там надо быть лизоблюдом, а мне этого и в совке хватило.

– Но там же все нонконформисты?..

– Можно быть нонконформистом по отношению к своему начальству и лизоблюдом по отношению к чужому.

– Ясно, ясно… А как твоя жена к этому?..

– Только шашка казаку жена, как поет ваш главный казак Розенбаум. Я развелся.

– У тебя же вроде бы еще и дочка была?

– Да, так успешно ассимилировалась, что мой интерес к вашим делам называет инфантильным стремлением вернуться в национальную матку. Но это скучно, я к тебе по делу. Это правда, что у вас Алтайскому собираются ставить памятник? Что чуть ли не конкурс уже объявлен?

– Правда. Моя нынешняя… – я хотел сказать «жена», но мы не были женаты, а слово «подруга» показалось несколько обидным для моей любимицы, и я сказал «муза»: – Моя нынешняя муза даже участвует в этом конкурсе.

– А ты еще служишь музам?

– Не могу найти другого хобби.

– И что, находишь, кого воспевать?

– Да кто попадется. Женщинам всем подряд можно ставить памятники, только вглядись. С мужиками труднее, им апломб мешает. Но каждый десятый тоже годится.

– Да, кто на это подсел… Алтайский же до своих тициановых лет продолжал что‑то высасывать из пальца. Новый режим не нуждался в его услугах, так можно, стало быть, расслабиться, пуститься в лирику.

– Да нет, новый режим его тоже почитал. В Кремль приглашали, девяностолетие отмечали в Таврическом…

– Алтайский им был нужен как символ преемственности с совком. А воспитывать новых энтузиастов им ни к чему, от них один геморрой. Нас же с тобой Алтайский завлек в инженеры, а какие из нас инженеры?

Я промолчал: мне казалось, что из меня инженер вышел все‑таки получше, чем из него. Все ж таки я работал в цеху, а не придуривался в охране труда.

Кажется, Феликс почувствовал мое несогласие и добавил, что фрезерный станок с ЧПУ в свободном мире он освоил все‑таки быстрее, чем его коллеги из Ирака и Уганды.

– Следующая моя книга будет про Алтайского. Алтайский как зеркало… еще не решил чего – просвещенного конформизма или подпольного технократизма. А пока у меня только что вышла книга про ваш Курятник.

Курятником Феликс давно называл наш Дом на канале, он же «писательский недоскреб». Сталин, разъяснял Феликс, собирал писателей в курятники, чтобы они там несли яйца под присмотром – кому сыпануть полбу, а кому шибануть по лбу. Или вовсе оттяпать башку и в суп.

– О, поздравляю! А где можно почитать?

– Для тебя могу экземплярчик оторвать от сердца. Если интересно, подходи через час в Публичку, только ровно через час, я ждать не буду.

Интересно, в моей жизни Феликс и бывшая невенчанная возникли вместе – и возродились из небытия тоже вместе. Они окончательно ослепили бы меня своим всезнанием и всепониманием, если бы их не заслонило явление Алтайского. Разве это не чудо – ты вышел подышать уличной духотой, отдышаться от холода одиночества и заброшенности, и вдруг видишь человека, чьими книгами ты одурманивался с бессознательных лет?!