Сценарии судьбы Тонечки Морозовой

Она прошла мимо кадки раз, другой. Он больше не поднимал головы, только еще раз почесался, и Настя восхитилась рукой – длинные пальцы, нервная кисть.

Тогда она кинулась и пристроилась рядом, на край. Стало холодно в груди, а щеки, наоборот, загорелись.

Парень взглянул на нее.

– Сесть негде, – залихватским тоном объяснила Настя и подбородком показала на толпу. – Это все потому, что в школу никому не надо аж до одиннадцатого мая, праздники же! Привет!

– Да, многовато людишек, – согласился парень. У него и голос оказался приятным! – Привет!

И вновь принялся за чтение.

Настя заглянула в книгу. Там какой‑то Григорий куда‑то волок какую‑то Аксинью. Вот дикость!..

– Ты что, это читать будешь?!

– А?

– У тебя монолог отсюда?! Ты че, кто это будет слушать?! Они даже стихи не слушают!..

– Кто… не слушает?

– Они, – Настя мотнула головой в сторону экзаменационного класса. – Или ты уже читал?

– «Тихий Дон»? – спросил парень в изумлении. – Конечно, читал. Но сейчас время есть, я перечитываю.

– Твою десятку уже вызывали? Ты к какому мастеру поступаешь?

Парень захлопнул книгу. На обложке было набрано строгими буквами «Тихий Дон».

В школе проходили этот самый «Дон», даже сочинение по нему давали, но ловкая Настя умудрилась написать не читая. Когда ей всякую старинную дребедень читать?!

Настя незаметно выдернула бретельку майки из‑под лифчика, чтоб красиво спадала, и втянула живот. От втягивания ее сильно качнуло назад, в кадку, и парень поддержал ее под спину.

Рука у него… боже, какая у него рука!..

– Мастер у меня профессор Якобсон Михаил Григорьевич, – сказал парень. – То есть декан. Я поступил в прошлом году, и не сюда, а в ИСАА.

– Что это такое – иисааа?

– Институт стран Азии и Африки, – объяснил парень обстоятельно. – Не знаешь?..

– Ты что, не поступаешь в театральный?!

– Нет, – он вздохнул. – Я год назад поступил в ИСАА.

– А почему ты тогда… здесь?

– Я с другом хожу. Он один раз уже завалил, боится, что опять завалит. Я для моральной поддержки.

Настя от горя чуть не зарыдала. Он не поступает!.. Он просто так сидит на кадке!.. Она больше никогда, никогда его не увидит!..

– Как тебя зовут? – выговорила она в отчаянии, словно уже прощаясь с ним навсегда.

– Даня, – сказал парень. – Данила Липницкий, а тебя?

– Настя Морозова. А… «Тихий Дон»… интересная книга?..

– Великая, – сказал Данила Липницкий просто. – Папа говорит, таких книг в истории мировой литературы всего несколько.

– А у меня нет папы, – призналась Настя, очень жалея себя. – Умер.

– А у меня мама умерла. Давно, я ее совсем не помню. Папа говорит, она была… прекрасная.

Настя почувствовала себя немного лучше. Оказалось, что они оба почти сироты, у них есть общее!.. Их жизни схожи, а это гораздо круче общего института.

…И все же как жаль, что он не поступает!.. Его бы взяли. Глаза голубые. Прямо по‑настоящему голубые глаза, яркие такие. В какую‑то Африку он поступил, и Азию еще! Зачем такому Африка и Азия?!

– А Дольчикову видел? Дольчикова приехала, сейчас в приемной комиссии сидит! Вот ей бы я почитала! И она бы дослушала!

– Кто такая Дольчикова?..

Настя посмотрела на него и ответила:

– Великая актриса.

– А, – сказал Данила с уважением. – Я, знаешь, в них не очень… разбираюсь. Тебе с Ромкой нужно поговорить, он всех знает! И артистов, и режиссеров! В прошлом году так хотел поступить, и не взяли его, представляешь?.. Папа говорит…

Насте уже немного надоел его папа!..

Мимо прошли тот самый ненавистный ректор и загорелый мужик. Ректор жестикулировал и говорил, мужик слушал, повернув настороженное ухо.

Сквозь толпу протискивалась стремительная девушка в джинсовом комбинезоне, и ректор взревел:

– Мила! Мила!.. – Та оглянулась. – Пойди Дольчикову вызови! – И загорелому, жалобным тоном: – Сам не пойду, не могу! Я сроду на прослушиваниях не сидел, а тут с самого утра, понимаешь!.. То Онегины, то Марины Цветаевы, но самый цимес – Бродский!.. Помешались они на нем, дебилушки!.. Все до единого читают, как сговорились! A ero читать – не таблица умножения, понимаешь! Уметь надо, чувствовать, ну, уж просто понимать на худой конец! А они так шпарят, без всякого разбору!..

– А я Бродского как раз читала, – прошептала Настя убитым голосом.

– Я больше Гумилева люблю, – отозвался Даня бодро. – До десятого класса больше всех любил Маяка, а потом других тоже полюбил. «Павианы рычат средь кустов молочая, перепачкавшись в белом и липком соку. Мчатся всадники, длинные копья бросая, из винтовок стреляя на полном скаку». Разве плохо?..

– Какие павианы? Какие… всадники?..

– Гумилев. Я его люблю. А ты больше Бродского любишь?

Настя следила за стремительной Милой. Вот она влетела в экзаменационный класс, еще дверь не закрылась за ней, а она уже вылетела, волоча за тоненькую ручку словно слегка упирающуюся Дольчикову.

– Вот, вот она! – зашептала Настя Дане на ухо. – Смотри, смотри!

Тот посмотрел сначала на Настю, а потом в толпу, вовсе в другую сторону.

Бестолковый какой‑то.

– Да не туда, а вон куда! Слушай, я у нее автограф возьму! Вот прямо сейчас возьму!..

…И бабке покажу! И пусть знает, с какими знаменитыми людьми ее никчемная внучка встречается, а потом будет работать, играть в одном фильме или спектакле!..

Впрочем, на автограф еще нужно решиться.

Дольчикова разговаривала с ректором и тем, загорелым. Мила нетерпеливо переминалась рядом с ноги на ногу, как видно, ректор не отпускал, а ей нужно было бежать.

Наконец разошлись!.. Ректор, протиснувшись сквозь толпу, завел приятеля в дверь с табличкой «Посторонним В», а Дольчикову Мила потащила в другую сторону.

– Пошли! – выдохнула Настя и схватила Даню за руку.