Сказки для 21-й комнаты. Фантастические рассказы

Я макаю дрожащими руками перо в чернильницу, готовлю завещание. Не знаю, хороший я человек, или так себе – не могу знать, но я подарил всего себя, со всеми моими достоинствами и недостатками, подарил всю свою жизнь, все эти годы Марте и Ричарду, их разобщенной на полвека свадьбе. Я отдал себя самого в жертву этой прекрасной, великой и ужасной любви любимых мною людей. Никому ничего не дал, ничего ни у кого не отнял. Как будто и не жил. Всё ничтожное мною накопленною я завещаю детям Ады, сестры моей любимой женщины.

Руки дрожат, и капли чернил падают мимо строк… Я больше не могу! Я скомкал очередной испорченный пятнами лист и швырнул в камин. Подойдя к окну, я потянул на себя пыльные створки. Они не хотели подаваться. Тогда я рванул их со всей силы и случайно выдрал из откосов. Створки рухнули на пол и разбились, стекло захрустело под ногами. Холодная пурга залетела в дом, яркий свет и блеск чистого снега ослепили меня на мгновение. Потом я пригляделся и увидел странную процессию. В сторону леса, видимо, на кладбище, двигалась телега. В ней в гробу лежал Ричард. За телегой шла Марта в едва налезшем на растолстевшее тело старом свадебном платье, ступая старыми же своими торжественными туфлями по снегу. Замыкал процессию могильщик Вудхэнд с лопатой в руках. Возле моего дома, под окном, сгорбившись, стояла старушка Ада, укутавшись в синюю шаль. Я накинул свой плащ и вышел на улицу. Траурная процессия удалялась. Мы с Адой пошли за ними.

Я с удивлением глядел на впервые улыбающуюся Марту. Она улыбалась себе, нам, Ричарду и всему белому свету. А сам Ричард тем временем, оттаяв от ледяного раствора, стал внезапно стареть. Волосы седели и опадали с головы, как листья осенью. Его плоть хрустела, топорщилась в твёрдые тёмные бугры морщин. Снежинки падали в их глубокие впадины и вытекали оттуда, уже растаяв, стекали по лицу, словно слёзы. Через некоторое время труп Ричарда обратился в древнего старика. Ада устала идти, и нам с нею пришлось остановиться. А Марта, ведомая своей любовью, так и продолжала шествовать за телегой, с букетом в руках. Свадьба спустя полвека всё‑таки состоялась. Как я потом узнал, священник обвенчал её с трупом и всю ночь потом и каждую ночь своей жизни просил у господа прощения за этот неугодный христианству поступок.

Процессия совсем удалилась в лес. Белый силуэт Марты растаял в солнечном свете и снежных бликах. Я отвёл Аду домой, а сам отправился лесом на кладбище. Там я застал старика Вудхэнда, курившего трубку возле свежего холмика. Вокруг собралась толпа жителей деревни, родственники Ричарда, все взволнованно обсуждали произошедшее, кто‑то плакал.

– Где Марта? – спросил я.

– Я отстал, – произнёс Вудхэнд, немного подумав, – а когда нагнал – её не было. Извозчик ничего не заметил. Наверное, она замёрзла и упала в снег. Она была в белом… я мог не заметить её тела… сейчас такой мороз… а она в свадебном платье… мертва, наверно… прости… не доглядел… пойдём, сейчас, конечно… искать… вдруг…

– Не стоит, – прервал его я и присел рядом. – Она же хочет скорее идти за ним.

Вудхэнд усмехнулся:

– Я подумал вот в точности так же, мистер Чизни. Рад, что вы понимаете…

– А я ничего и не понимаю. Просто… пусть уже идёт за ним. И оставит меня.

Могильщик лишь выпустил клубочки дыма в рябой от мороза воздух и продолжил где начал:

– Я вот ставлю кресты… я вроде как знаю, что под каждым из них человек… но… когда ставишь их целыми днями… Жалко? Жалко… А вот… откуда ж у меня одного столько горя? Чтоб с каждым из них… Я и жизнь‑то вроде счастливую живу… Не может во мне быть столько горя, чтоб каждому‑то…

– В том‑то и дело, что у нас каждого на всех горя‑то хватит… в том‑то и дело, – ответил я, встал и двинулся в лес.

 

Москва

Осень 2009

 

Сучара

 

Молодая рыжая сука, жившая в покосившейся хибаре одной деревенской четы стариков, как‑то обрюхатилась на стороне, не понятно от кого – собак в этой части деревни почти что и не было. Но, так или иначе, живот у неё вздулся, а сама она остервенела. Никого не подпускала близко к себе, рычала, еду требовала со злобой, жрала жадно, торопясь. Стариков своих запугала до полусмерти. Милая пушистая зверюшка вдруг превратилась в косматого волка. Хозяева обходили собственную собачку, прижавшись задами к стенам.

Прошло время, сука, поняв, что «час настал», слабыми лапами неуклюже поволокла огромное, жирное и сальное, брюхо в подвал.

Старуха тем временем шла на завод. Дед оставался дома, он не работал. Вернувшись под вечер, старуха застала мужа на крыльце дома, дрожащего от холода, дымящего вонючую самокрутку, с идиотским выражением лица. Она уже решила, что он пьян, уже завелась, уже ведь и замахнулась, не обращая внимания, на странный жест старика в сторону дома, как вдруг на весь их двор раздался звонкий младенческий рёв. «Проснулся…!» – простонал старик и наглухо закрыл ладонями уши. Старуха побледнела, платок вдруг скатился с её дыбом вставших длинных бесцветных волос. Она боязливо спустилась в тёмный подвал и то, что она там увидела, приняла сначала за обман зрения, морок. Но глаза постепенно привыкали к темноте, картинка становилась только чётче, не желала обращаться во что‑то иное. В огромной, вонючей и сырой куче рваного белья лежал новорожденный человеческий ребёнок, его вылизывала, как щенка, вдруг похудевшая рыжая сука. Пуповина была перегрызена. Тут ребёнок прижался к собачьему соску и замолчал, закрыв свои тёмные глазки. «Ну и что думаешь?» – раздался голос мужа из‑за спины старухи, та в ответ рухнула без сознания.

 

***

 

В ту ночь в злополучном подвале перебывала половина деревни. Выдумывая, что да как, несли ужаснейшую чушь и ни к какому человеческому общему мнению не пришли. Павел Хват даже напился чего‑то вдруг.

Ребёнка у собаки забрать не получалось. Она рычала, лаяла и даже пару раз пыталась укусить деревенских. Так прошло несколько самых бредовых в жизни тех стариков дней. Оба они поседели ещё больше и едва не спятили. Безымянная сука, казавшаяся им теперь едва ли не сатаной, как ни в чём не бывало приползала, слабая, на террасу, жрала и уходила обратно к детёнышу.

Ребёнок по виду был обычный новорожденный человечек, этакий мясной овощ; без силы сжимал кулачки, зевал, широко открывая пустой рот и громко, истошно, безумно орал, когда хотел собачьего материнского молока, а суки не было рядом.