Слон меча и магии
Она отвела со своего пути усыпанную цветами ветвь. Перед ней был старый, разрушенный дом. Крыша его поросла мохом и давно обвалилась, печная труба ещё держалась, но из неё торчала лихая, неведомо как попавшая туда берёза. Дом стоял здесь день за днём, год за годом, лишённый жизни, но жизнью тут всё‑таки пахло. И не просто пахло – прямо‑таки разило.
Ирка остановилась и тут же бесшумно отступила в тень. Ноздри её возбуждённо раздувались. У крыльца, повернувшись к ней спиной, топтался человек. Это от него шёл такой запах: запах разогретой кожи, пота, речного ила, – вон, сапоги все в грязи! И тонко‑тонко, почти неощутимо – запах железа – бегающей по жилам крови.
Человек замер. Само собой, почувствовал её. Они всегда чувствуют, когда она смотрит. Ирка затаилась, пытаясь слиться с тенью, раствориться в лесной глуши. Она хранила гробовое молчание, но сердце, бешено колотившееся в груди, стучало так, что, казалось, стук этот разносится на весь лес.
– Эй! – сказал человек. – Кто здесь?
Он обернулся. Парень. Молодой ещё, только начал бриться – на подбородке хорошо заметны порезы. Ирка поспешно отвела взгляд. Стоит ей встретиться с ним глазами – и участь парня будет предрешена.
– Эй!
Он щурился, вглядываясь во мрак. Тщетно. Если ырка – порождение ночи – не захочет, чтобы её увидели, её и не увидят. Разве только Охотники. Да и это не точно.
– Здесь кто‑то есть?
Голос парня звучал уже не так уверенно. Он попятился к своей палатке, которую поставил во дворе дома возле кустов сирени. Палатка была накрыта зелёным тентом, от любопытных взоров её заслоняли мощные листья лопуха.
Кто он – турист? Но зачем туристу заброшенная деревня?
Ирка бесшумно отступила в чащу. Ни одна травинка не дрогнула на её пути. Ни одна ветка не покачнулась.
* * *
До вечера она колесила вокруг деревни, наматывая по просёлкам круги. Рука побаливала, хотя пятен не было видно. Ирка упорно крутила педали.
Не помогало. Незнакомец не шёл у неё из головы.
Что он здесь делает? Зачем явился? А если – не дай Бог! – узнает мать?
Когда в густом подлеске запели первые вечерние соловьи, Ирка повернула к дому.
Смеркалось. Над разрушенной деревней и особенно над поверхностью пруда уже вовсю танцевали Огоньки. Ещё робкие, весенние, не набравшие силы, они уже пытались кружиться. Молодняк разучивал летний танец, все эти сложные пируэты и па. В июле он постарается привлечь внимание более старших товарищей, а потом построит вместе с ними гнездо где‑нибудь на дне заброшенного колодца или в гнилой коряге.
Людям эти танцы видеть опасно, людей они только сводят с ума, заставляют плутать даже там, где, казалось бы, заблудиться невозможно. Ирка сразу подумала про туриста и понадеялась, что тот сидит сейчас у себя в палатке, забрался в спальник и вслушивается в лесные звуки. Или под одеяло… Или что там у него?
Она прибавила шаг. Лес жил своей жизнью, своими потребностями, своей тайной. Вот громко плещется и бормочет у ручья болотный чёрт, перекладывает стебли кувшинок с места на место и считает, считает нечто, ведомое лишь ему. Хохочут, как одержимые, в чаще кикиморы, настигая друг дружку ради всякого весеннего непотребства. Ухают стриги на кладбище у дороги, и там же, среди старых могил, с аппетитом хрустит костями какой‑то ненормальный вурдалак.
Ирка передёрнула плечами, села на корточки, сгребла пальцами правой руки тропинку. Скользкая, будто змея, та попыталась вывернуться, но Ирка крепко держала её за влажный, пахнущий прелыми листьями загривок. Вот так, надо переставить дорожку, завязать узлом, иначе вурдалака со следа не собьёшь.
Она молча принудила тропинку развернуться. С легким шуршанием та скользнула в заросли и нехотя поползла по новому маршруту. Ну вот, теперь вурдалаку ни за что не учуять их дом!
Ирка представила, как он ползёт по дорожке, обнюхивая каждый камешек, как лижет землю, на которой виднеются её следы. Фу! Эти долбанутые весенние вурладаки – просто наказание какое‑то! Почему‑то именно в мае им неплохо сносит кукушку, они начинают шариться по кладбищам и тревожить мертвецов. Только где трупный запах почуют – сразу тут как тут. Попробуй выгони его потом!
Она двинулась дальше, волоча велосипед через кусты. А вот и их дом. В зарослях ворчит, ворочаясь с боку на бок, Одноглазый. Ирка увидела его ночным зрением: заросшее мохом и хвойными иголками жирное тело. Глаз у него давно ослеп и почти не видит, зато нюх обостряется с наступлением темноты.
Почуяв её, Одноглазый шумно задышал. Ирка ускорила шаг: если Одноглазому будет надо, от него вряд ли уйдешь. Привяжется, как банный лист, на то он и Сторож. Сразу же, как они перебрались сюда, мать заключила с ним договор. И теперь и ночи не проходит, чтобы она не предостерегала Ирку: «Не буди Сторожа. Пускай его тихо спит».
– Спи‑спи, не волнуйся. Это всего лишь я, – шепнула она в темноту.
* * *
– Явилась не запылилась?
Мать уже накрывала на стол. Худая, как жердь, – дряблая старая кожа только ради приличия прикрывает кости. Острые скулы, острый, как лезвие лопаты, подбородок. Глаза – тёмные, внимательные, настороженные. Огромные, почти как сами глазницы.
Ирке всегда было жалко мать – ту постепенно и мучительно доедала старость. Особенно теперь, когда заготовок почти не осталось, нормальной еды, считай, нет, поэтому и сил взять негде. Это Ирке хорошо, она молодая. Или её сестра – Капа – та постарше, но всё равно выглядит довольно бодро. А вот мать уже едва шевелится. Без еды ей никак нельзя, всё‑таки триста лет! А чем ты старше, тем усиленнее тебе нужно питаться.
– Иди, садись к столу!
Ирка села. Капа придвинула ей миску – обычная тушёнка с гречкой. «Мала ещё, – любила повторять мать, – не усвоится взрослая еда. Вот как начнёшь трупными пятнами покрываться…»
Ирка украдкой взглянула на свою руку. Озёрная вода пока помогала, но скоро и она окажется бесполезной. Эффективно лечить трупные пятна сможет лишь одно…
– Жрать хочу! – заныла Капа, уныло глядя в свою полупустую миску. – Что мы все, как неживые? Жраааать!
И она принялась в знак протеста стучать ложкой по столу.
Ирка не винила её. Капа, хоть и молода, а трупных пятен у неё выше крыши. И они только множатся, особенно если она с вечера не поест. А ещё нога отваливается и потому болит, так что даже днём Капа не может спать. Лежит на своей кровати и стонет. Примотала кое‑как ногу тряпками, ну а толку‑то? Всё равно та держится на честном слове. Не гнётся, не слушается. Так и таскает её за собой Капа, как уже не нужную, но дорогую сердцу вещь.
