Темное искушение

Врач нахмурился.

– Мой английский не так уж хорош.

Мужчина оттолкнулся от стола и подошел ближе, опустившись передо мной на корточки. Его брюки коснулись моих – в аккуратную клетку. Его черные ботинки с высокими носками контрастировали с моими белыми ботинками Rothy.

Он был хладнокровен и расчетлив, начиная от того, как двигался, и кончая тем, как смотрел на меня, хотя во взгляде его играло что‑то живое. Глаза, как я теперь видела, были не черными, как мне показалось вначале, а очень, очень темно‑синими. Темнее, чем камни в форме сердца в моих ушах.

Не знаю, то ли подействовало общее нервное возбуждение, то ли его близость, то ли результат удара по голове, но слова сорвались у меня с губ.

– Врезаться в вас очень неудобно. – Я сказала это настолько серьезно, как будто ему стоило подумать об этом.

– Приношу свои извинения. – В его голосе слышался русский акцент и оттенок веселья.

Я уставилась на его губы, на тонкий шрам на нижней и вслушалась в три хриплых слова, пролившихся с них, словно водка в стакан со льдом. Мне стало любопытно, как он заполучил этот шрам. Любопытно, был ли у его голоса вкус водки, обожжет ли он горло и согреет ли внутри? Я чувствовала себя… странно. Мои мысли, казалось, бесконтрольно ударялись о череп, словно шарики пинбола.

Я открыла рот, чтобы объясниться, но сказала лишь:

– Ты типичный русский.

Он провел подушечкой большого пальца по шраму на губе.

– Ты типичная американка.

Врач заерзал на стуле и заговорил, но я едва слышала его из‑за оглушающего присутствия этого человека. Он был затмением, перекрывающим боль в моей голове, и, наверное, солнце. Хоть это и ошеломляло, но не было неприятно. Было тепло. Убедительно. Всеобъемлюще. Флеш‑рояль в логове беззакония.

– Ты помнишь свое имя? – перевел он.

Я медленно кивнула.

– Мила… Мила Михайлова.

Доктор бросил осуждающий взгляд на мужчину, но тот то ли не заметил, то ли ему было все равно, потому что он не сводил с меня взгляда, и на лице его проявилось любопытство.

– А как зовут тебя? – спросила я, тихо вздохнув.

Он улыбнулся.

– Ронан.

Его имя тяжело висело в воздухе, пока врач не откашлялся и не сказал что‑то, что я не смогла перевести.

– Какой сегодня день недели, Мила? – спросил Ронан.

– Я, э… пя…? – Я оборвала сама себя, когда он покачал головой с легким намеком на улыбку. Я попыталась снова. – Суббота?

Врач хмыкнул – очевидно, не впечатленный подсказкой. Неудивительно. У врачей нет чувства юмора.

– Сколько пальцев я показываю? – перевел Ронан.

Я уставилась на другую его руку, лежащую на колене, на татуировки между первым и вторым суставами. Одна изображала крест, другая – ворона. Третья – короля червей.

Чернила и дежавю.

Не знаю, что со мной было не так, но я не могла удержаться от того, чтобы коснуться их, провести указательным пальцем по ворону. Прошептала слова, вытесненные из глубин непреодолимой силой.

– «Тьма – и больше ничего…»

Цитата уплотнила пространство между нами, окунув во что‑то густое и темное, словно деготь. Меня засосало обратно в туннель, где я читала Эдгара Алана По под письменным столом отца с грязью на лице и неровной челкой, которую обрезала сама. Папа разговаривал с мисс Мартой, моей воспитательницей, не зная, что я рядом. Он был обеспокоен моими воображаемыми друзьями и тем, что настоящих друзей у меня не было, моей замкнутостью и отсутствием интереса к школьным занятиям.

Он считал, что со мной что‑то не так. Я тоже так думала.

Эти слова, произнесенные шепотом в коридоре, свернулись внутри меня, словно вонзившая клыки змея, с годами отравлявшая меня все сильнее. Яд направил меня на тропу войны за принятие.

Иногда нас нами делают мелочи.

Тяжелый сочувствующий взгляд Ронана сжал мой желудок, как щелчок спускового крючка. Я не ожидала, чтобы он понял сказанное, но он понял. Я знала, что он понял.

– Следующий вопрос, – сказал Ронан.

Врач нахмурился.

– У тебя есть семья, с которой я могу связаться?

– Сколько тебе лет, мой котенок?

По тому, как неодобрительно сверкнули глаза врача, я осознала, что он понял фразу, произнесенную на английском, и это был не тот вопрос, который он задал.

Я ответила: «Девятнадцать» – прежде, чем вспомнила, что вчера мне исполнилось двадцать. Врач напряженно выдохнул.

– Девятнадцать. Ей девятнадцать.

Ронан не отвел взгляда.

– Я слышал.

Я почти не слушала этот обмен репликами, поскольку пыталась вспомнить, что означает «мой котенок». Мой что?

– Тебя… ранили, Мила? – Я увидела, как темная синева его глаз стала черной.

На мгновение его вопрос озадачил меня. Туман заволок все произошедшее на улице, как будто это случилось не со мной, а я – просто наблюдала со стороны. Все это казалось нереальным, и когда я думала об этом, то не чувствовала ничего, кроме легкого раздражения, что, вероятно, ставило меня в ту же категорию сумасшедших, что и арендаторов моего отца.

Я покачала головой.

– Хорошо.

Всего одно слово из шести букв, но оно повисло в воздухе, как самая главная вещь в комнате. Голос у Ронана был таким хриплым и тихим. Таким сдержанным и выразительным. Таким мягким, что проскальзывал под мою кожу, растапливая напряжение в теле, как масло. Бьюсь об заклад, к его словам люди прислушивались.

– У тебя что‑нибудь болит, кроме головы?

Я кивнула, пристально глядя на него.

Улыбка коснулась его губ.

– Где?

– В боку.