Третий всадник

Я даже крикнуть «мяу» не успел. Если бы он выхватил оружие, я десять раз успел бы продырявить ему какой‑нибудь не особенно жизненно важный орган – молотил с трех метров из нагана без промаха, муху мог сбить на лету, хотя это я себе льщу. Но вот только он уже держал что‑то стреляющее, похожее на увесистый пистолет, в руке. И ствол, как назло, уже был направлен в мою сторону, поэтому при виде свалившегося как снег на голову меня противнику и напрягаться не пришлось, просто коротенько нажать на спусковой крючок. Случайность. Стечение обстоятельств. Неужели в этом оружии и затаилась та самая моя пуля, что так долго жаждала встречи со мной на полях многочисленных битв и схваток и в итоге нашедшая в этих жалких развалинах?

В критических ситуациях сознание всегда разбивается на несколько частей. Где‑то в стороне бодро нашептывает какие‑то вселенские истины философ‑ворчун – мол, такова мимолетность жизни, идущей всегда рядом со смертью. Другая часть сознания просчитывает варианты развития событий и перспективу действий. А между тем тело действует само, на знакомых миллион лет рефлексах – выжить и победить. Так что я в ту же секунду просто рухнул на пол. И в отчаянье билась мысль, успею ли?

Грохнул выстрел. И шальная пуля все же настигла меня…

 

Глава 2

 

Было больно. Будто наждаком грубо прошлись по спине.

Потом загрохотало основательно. То ли так моя душа отлетала ввысь сквозь тучи и гром небесный, то ли кто‑то стрелял над ухом.

На инстинктах я перекатился в сторону. И только так понял, что живой. И что пора самому действовать.

Приподнялся на колене, вскинул наган, так и не выпущенный из руки. Мой палец начал было тянуть спусковой крючок, но не дожал до выстрела. Все уже разрешилось без меня, так что можно спокойно расслабиться и подумать о себе.

О себе? Ну что же, рад сообщить сам себе, что жив и двигаюсь. И даже могу, пошатываясь, подняться и оглядеться.

Спина саднила, по ней что‑то текло. Да не что‑то, а кровь! Моя кровь! Ничего, не в первый раз.

Дотянулся я до спины с трудом. Моя любимая, крепкая и надежная куртка разорвана. Чувствительность кожи присутствует.

– Живой, товарищ Большаков? – послышался как всегда задорный голос Русакова. Ему вообще все нипочем.

– Относительно, – кивнул я.

– Осторожнее с врагом надо. Аккуратнее.

А мне вернулась возможность трезво соображать и оценивать, что творится. Отделался я, судя по всему, не слишком глубокой царапиной от пули. А вот противнику повезло меньше. Он был безвозвратно мертв. Зашедшие через дверь Русаков и Лифшиц без особых терзаний, забыв свой же приказ «брать живым», начинили его пулями, как на охоте дробью фазана. Их можно понять. Они посчитали, что бандит угрохал меня, и решили не дать возможность ему угрохать заодно и их. Так что патронов не жалели.

Рядом с безжизненным телом валялся вальтер. Тот самый, который противник держал в руках, притом уже снятым с предохранителя. Да, не повезло врагу. Не сжимал бы он пистолет в руке, не было бы и искуса сразу жать на спусковой крючок, едва завидев незнакомца, который, может быть, вообще случайно мимо проходил через окно. Вот и остался бы жив. А сейчас валяется лицом в пол.

Русаков брезгливо, носком сапога, перевернул тело на спину. А Лифшиц витиевато выругался. Красиво выругался. Вообще, похоже, он большой мастак в нецензурной лексике и свое мастерство при каждом удобном случае с готовностью демонстрирует людям.

Хотя материться было из‑за чего. Убитый ну никак не походил на находящегося в розыске партноменклатурщика Андрона Головченко.

– Это Цыпин, – пояснил Лифшиц. – В Управлении землепользования работал. Они вместе с Головченко скрылись, когда под ногами земля задымилась.

– Ну да, – кивнул Русаков. – Правая рука главного вредителя.

Я отвел глаза от тела. Это китайцы любят смотреть на проплывающий по реке труп врага. Мне это не доставляло никакого удовольствия. Тем более во флигеле и без того было на что посмотреть. Притом гораздо более интересное. Например, открывшийся взору натюрморт.

Часть стенной перегородки рядом с печью была сдвинута в сторону. Она прикрывала солидную нишу, являющуюся тайником. Притом тайником, полным всяких богатств, в которых и копался наш враг. Рядом по полу было небрежно разбросано оружие, несколько ручных термитных гранат образца 1917 года, металлическая коробка с пулеметными зарядами и куча картонных коробочек с винтовочными и пистолетными патронами. Штук пять пистолетов и револьверов различных систем. Обрез. Прям какой‑то оружейный магазин! И еще в стороне валялся чемодан – объемный, фибровый, с золотистыми застежками. Дорогой чемодан. Грубо продавленный в самом центре. И совершенно пустой.

Один из продотрядовцев, которые набились в комнату, слетевшись на выстрелы, как мошкара на свет лампочки, с уважением присвистнул:

– Хороший улов. Это ж сколько оружия и патронов. Вот бы нам отдали!

– Сколько? – вдруг с прорвавшимся неожиданно раздражением, несвойственным его ровной натуре, воскликнул Русаков. – Курам на смех… А вот чемоданчик пустой.

Потом, будто вспомнив о чем‑то второстепенном, но все же необходимом, он махнул рукой в мою сторону:

– Окажите товарищу Большакову медицинскую помощь.

Один из продотрядовцев, оказавшийся фельдшером, помог мне стянуть куртку и рубаху, внимательно осмотрел рану. При нем был комплект первой помощи, потому он сразу сделал перевязку и подытожил:

– Повезло вам. Чуть ниже пуля – и позвоночнику бы хана. И тогда…

Меня аж передернуло. Что такое перебитый позвоночник, я знал прекрасно. Насмотрелся в свое время. Лучше уж тогда сразу наповал – и честнее, и приятнее.

В общем, оснований для моей госпитализации не наблюдалось. Так что загрузился я в автобус со всеми наравне, и мы отправились в наше логово. Правда, для порядка Русаков оставил пару сотрудников и нескольких продотрядовцев разгребать ситуацию с местными органами и давать показания.

В штабе, а заодно и в расположении, нашей специальной группы Русаков отправил ребят спать, а мне кивнул:

– А тебя на чаек с сахарком, товарищ Большаков.

– Как раненому на фронте сладкое положено? – хмыкнул я.

– Положено.

Мне страшно захотелось чая с сахаром. То, чего сейчас так не хватало.

Русаков в своем заставленном старой скрипучей мебелью кабинете, заодно служившем ему и спальной, и столовой, и вообще логовом, поколдовал над спиртовкой. Из носика медного чайника пошел пар. Фарфоровый заварник принял в свое чрево кипяток, и вскоре напиток был готов.