Удольфские тайны

Когда Сент‑Оберу сказали, что ожидаются гости, его возмутила бесчувственность и неделикатность Кенеля. Сгоряча он было собрался тотчас уехать домой. Но, узнав, что приглашена его сестра, госпожа Шерон, нарочно для свидания с ним, и, кроме того, сообразив, что нетактично раздражать родственников, которые могут быть полезны его Эмилии, он решил остаться: если б он уехал, его обвинили бы в бестактности те самые люди, которые сами проявляют так мало деликатности.

В числе гостей, приехавших к обеду, было два итальянца. Один, некто Монтони, дальний родственник госпожи Кенель, мужчина лет сорока, чрезвычайно красивой наружности, с выразительными, мужественными чертами; главной особенностью его лица была какая‑то надменная властность и острый, пронизывающий взгляд. Синьор Кавиньи, его приятель, человек лет тридцати, значительно уступал ему в важности осанки, но отличался такою же вкрадчивостью манер.

Эмилия была неприятно поражена приветствием, которым госпожа Шерон встретила ее отца.

– Дорогой брат, – воскликнула она, – какой у тебя болезненный вид! Пожалуйста, посоветуйся с доктором!

Сент‑Обер с грустной улыбкой отвечал ей, что он чувствует себя не хуже обыкновенного, но Эмилия в тревоге за отца теперь представила, что он действительно болен.

В другое время Эмилию развлекли бы новые лица и их разговоры во время обеда, который был сервирован с непривычной для нее изысканной роскошью, но теперь она находилась в слишком угнетенном состоянии духа. Монтони, недавно приехавший из Италии, рассказывал о смутах, волновавших страну, с жаром говорил о раздоре партий и о вероятных последствиях возмущения. Друг его с не меньшей горячностью разглагольствовал о политике своего отечества, восхвалял процветание и правительство Венеции и хвастался ее решительным превосходством над всеми прочими итальянскими государствами. Потом он обратился к дамам и с таким же красноречием заговорил о парижских модах, французской опере и французских нравах, причем не преминул ввернуть тонкую лесть, особенно приятную на французский вкус. Лесть эта была как будто не замечена теми, для кого она предназначалась, но действие ее, выразившееся в каком‑то раболепном внимании слушателей, не ускользнуло от его наблюдения. Когда ему удавалось отделаться от любезных ухаживаний остальных дам, он обращался к Эмилии, но та ничего не знала о парижских модах, о парижских операх, ее скромность, простота и сдержанность представляли резкий контраст с тем, как вели себя другие дамы.

После обеда Сент‑Обер украдкой вышел из столовой, чтобы еще раз полюбоваться старым каштановым деревом, обреченным на погибель. В то время как он стоял под его тенью и глядел вверх на ветки, все еще густые и роскошные, сквозь которые трепетали клочки голубого неба, в голове его быстро проносились события и мечтания юных дней, образы друзей и родных, давным‑давно исчезнувших с лица земли, и он чувствовал себя существом совершенно одиноким, не имеющим никого на свете, кроме Эмилии.

Так и стоял он неподвижно, погруженный в воспоминания былой молодости, пока не возник перед ним образ умирающей жены. Он вздрогнул и поспешил вернуться в комнаты, чтобы забыть печальное видение в кругу оживленного общества.

Сент‑Обер приказал подать экипаж рано, и Эмилия заметила, что всю дорогу домой отец был молчаливее и сумрачнее обыкновенного. Она приписывала это тому, что он посетил любимые места, где протекла его молодость, и не подозревала, что у него есть и другая, скрытая причина печали.

Вернувшись домой, она почувствовала себя удрученнее прежнего. Более чем когда‑либо она ощутила отсутствие дорогой матери, которая, бывало, всякий раз, как Эмилия возвращалась домой, встречала ее лаской и улыбкой. Теперь же дома было пусто и безмолвно!

Но чего не в силах сделать рассудок и воля, то делает время. Проходила неделя за неделей, и каждая из них уносила с собой частичку ее острого горя, пока наконец оно не смягчилось до той тихой печали, которая дорога и священна всякому чувствительному сердцу.

Между тем здоровье Сент‑Обера все более слабело, хотя для Эмилии, постоянно находившейся при нем, это было менее заметно, чем для посторонних. Организм его никогда не мог оправиться после перенесенной горячки, а вслед за тем жестокая утрата жены вконец подкосила его здоровье. Доктор посоветовал ему предпринять путешествие: ясно, что горе расстроило его нервную систему, уже ранее ослабленную болезнью. Надо было надеяться, что путешествие развлечет его, приведет нервы в полный порядок. Решили ехать.

Несколько дней подряд Эмилия была занята сборами в дорогу, а Сент‑Обер тем временем делал распоряжения, чтобы всячески сократить расходы по дому на время его путешествия. Для этого он первым делом распустил почти всех слуг.

Эмилия редко вмешивалась в распоряжения отца, а то она посоветовала бы ему взять с собою слугу, так как это необходимо при его болезненном состоянии. Но когда накануне отъезда она узнала, что он уже отпустил Жака, Франсуа и Марию, то чрезвычайно удивилась и решилась спросить его, зачем он это сделал.

– Затем, душа моя, чтобы сократить расходы, – отвечал отец, – и так наше путешествие обойдется недешево.

Доктор прописал ему воздух Лангедока и Прованса, и Сент‑Обер решил проехать не спеша по берегу Средиземного моря, направляясь в Прованс.

Вечером, накануне отъезда, они рано разошлись по своим комнатам, но Эмилии надо было собрать кое‑какие книги и вещицы. Часы пробили двенадцать прежде, чем она окончила свои сборы, и тогда только она вспомнила, что ее рисовальные принадлежности, которые намеревалась непременно взять с собой, остались в гостиной внизу. Идя за ними, она прошла мимо спальни отца и, заметив, что дверь полуотворена, заключила, что он сам, вероятно, в кабинете. После смерти госпожи Сент‑Обер у него вошло в привычку вставать ночью с постели и уходить в кабинет, чтобы чтением успокоить свои расходившиеся нервы.

Спустившись вниз, Эмилия заглянула в кабинет, но отца там не оказалось. Возвращаясь к себе, она постучалась в дверь его спальни и, не получив ответа, тихонько вошла, чтобы узнать, где он.

В спальне было темно, но виднелся свет сквозь стекла верхней части двери, ведущей в смежную каморку.

Эмилия подумала, что отец ее, наверное, там, и ввиду позднего часа у нее явилось подозрение, здоров ли он. Но, сообразив, что ее внезапное появление в такую пору может встревожить отца, она оставила свою свечу на лестнице, а сама беззвучно подошла к двери чулана.

Заглянув сквозь стекло внутрь, она увидала, что Сент‑Обер сидел за небольшим столиком, заваленным бумагами, и что‑то читал с глубоким сосредоточенным вниманием, причем изредка вздыхал и всхлипывал.

Эмилия, подошедшая к двери с намерением узнать, не захворал ли отец, теперь, при виде его слез, остановилась, повинуясь смешанному чувству любопытства и жалости. Она не могла видеть его печали, не чувствуя желания узнать ее причины, и продолжала молча наблюдать за ним, предполагая, что эти бумаги – письма ее покойной матери.

Вдруг он опустился на колени, глаза его приняли какое‑то торжественное, не свойственное ему выражение с примесью ужаса, и долго молча молился.

Когда он поднялся, по лицу его была разлита страшная бледность. Эмилия хотела поспешно удалиться, но остановилась, заметив, что он опять вернулся к кипе бумаг и вытащил оттуда плоский футляр с миниатюрным портретом. На него падал яркий свет, и Эмилия убедилась, что это изображение какой‑то дамы, но не ее матери.