Удольфские тайны
– Милый отец! – воскликнула она, но, сдержав свои чувства, еще крепче сжала его руку и закрыла себе лицо платком. Слезы ее были скрыты, но Сент‑Обер услыхал ее судорожные рыдания. Он очнулся.
– О, дитя мое, – произнес он слабым голосом, – ищи утешения там же, где обрел его твой отец! Я умираю спокойно, я твердо верю, что возвращаюсь в лоно Отца моего Небесного!.. Всегда неизменно веруй в него, дорогая моя, и он поддержит тебя в тяжелые минуты, как поддерживал меня.
Эмилия могла только слушать и плакать, но чрезвычайное спокойствие его духа, вера и надежда, сиявшие в его взоре, несколько смягчали ее отчаяние. Однако всякий раз, как она взглядывала на его изможденное лицо, на которое смерть уже наложила свою печать, на его впалые глаза и отяжелевшие веки, она чувствовала удар в самое сердце, невыразимо мучительный.
Умирающий пожелал еще раз благословить ее.
– Где ты, моя радость? – спросил он, протягивая руки.
Эмилия отошла к окну, чтобы скрыть от него свою печаль. Она поняла, что зрение изменяет ему.
Благословив ее – казалось, то было последнее усилие отлетающей жизни, – он упал навзничь на подушки. Она поцеловала его в лоб, уже покрытый холодным потом. Сент‑Обер поднял глаза, в них мелькнула еще раз отеческая нежность, но сейчас же взор потух, и он больше уже не произнес ни слова.
Сент‑Обер протянул еще до трех часов пополудни и, постепенно погружаясь в бессознательное состояние, скончался тихо, без агонии.
Лавуазен с дочерью увели Эмилию из комнаты. Оба старались, как умели, поддержать и утешить ее, и старик, сидя возле, плакал вместе с нею.
Глава VIII
Над тем, по ком душа моя тоскует,
В вечерний час сидят воздушные виденья,
Склонив задумчивые лица.
Уильям Коллинз[1]
Монах, исповедовавший Сент‑Обера, вернулся опять вечером, чтобы поговорить с Эмилией, и, кстати, передал ей от имени аббатисы ласковое приглашение в монастырь. Эмилия отказалась принять приглашение, но горячо благодарила аббатису. Благочестивая беседа монаха несколько утишила ее отчаяние, и она вознесла помыслы свои к Творцу, Властителю вселенной: перед вечностью Его все события нашего ничтожного, маленького мира – тлен и прах.
– Перед лицом Господа, – говорила Эмилия, – отец мой жив и поныне, это несомненно, как и то, что он вчера существовал для меня. Он умер для меня, но для Бога и для себя он жив!
Добрый монах оставил ее несколько успокоившейся. Перед тем как удалиться на отдых в свою каморку, она решилась, понадеявшись на свои силы, пойти взглянуть на тело отца. Молча, без слез она стояла у одра смерти; черты усопшего, ясные и спокойные, говорили о тех чувствах, которые посетили его в последние минуты его жизни. Одно мгновение ей стало страшно при виде мертвой неподвижности этого лица, еще недавно оживленного, и она отвернулась. Но этот ужас продолжался недолго – она опять стала смотреть на покойного со смешанным чувством сомнения и трепетного удивления: она как будто ждала, что вот‑вот оживут эти горячо любимые черты. Она подняла его холодную руку, заговорила с ним, не спуская с него глаз, и вдруг разразилась припадком горьких слез.
Эмилия дала волю неутешным слезам; и когда вечерний мрак наполнил комнату и почти скрыл предмет ее печали, она все продолжала стоять над телом, пока наконец на нее не нашло какое‑то оцепенение: она вдруг стала спокойна. Лавуазен постучался в дверь, убеждая девушку пойти в общую комнату. Перед уходом она поцеловала Сент‑Обера в губы, как это делала всегда, прощаясь с ним на сон грядущий, поцеловала еще раз. Сердце ее готово было разорваться: несколько горьких слез выкатилось из ее глаз, она устремила взор свой к небу, потом еще взглянула на отца и вышла.
Удалившись в свою комнату, она и тут не переставая думала об умершем родителе, и даже когда впала в тревожный полусон, страшные видения, создания ее недремлющей фантазии, продолжали терзать ее. Ей чудилось, что к ней подходит отец с кроткой, печальной улыбкой на устах, он указывает на небо и губы его шевелятся… но вместо слов она слышит прелестную музыку, несущуюся издали, и видит, что лицо его озаряется неземным блаженством. Мелодия звучит все громче и… она просыпается. Видение исчезло, но музыка продолжала раздаваться в ее ушах, как ангельское пение. Недоумевая, она приподнялась на колени и стала напряженно слушать. Это была настоящая музыка, а не иллюзия ее воображения. После торжественного гимна зазвучала сладкая, грустная мелодия и вдруг замерла каденцией, как будто возносившей душу до горних обителей. Эмилия тотчас вспомнила музыку прошлого вечера, странный случай, рассказанный Лавуазеном, и вообще весь разговор о состоянии душ в загробной жизни.
Все, что Сент‑Обер сказал тогда об этом, вспомнилось ей теперь и легло камнем на ее сердце. Какая странная перемена случилась в несколько часов! Тогда он мог только предполагать, догадываться о том, что ожидает нас за гробом, а теперь он уже познал истину, сам переселился в иную жизнь. Ее охватил какой‑то суеверный трепет, слезы ее иссякли, она встала и подошла к окну. Кругом стояла тьма, но, обратив взор от густой чащи леса, волнистые очертания которого обрисовывались на небе, Эмилия увидала луну, опускавшуюся за лес. Ей вспомнился рассказ старика, а так как по временам опять начинала играть музыка, то Эмилия открыла окно, желая насладиться мелодией, постепенно удалявшейся, и стараясь угадать, откуда она исходит. В потемках она не могла различать предметы на лужайке внизу, а звуки становились все слабее и слабее, наконец замерли совершенно. Вскоре лунный свет затрепетал над кудрявыми макушками деревьев, и через несколько минут луна скрылась за лесом. Вся застыв от страха и печали, Эмилия легла в постель и наконец‑то на время забылась в крепком сне.
На другое утро к ней пришла монахиня из соседнего монастыря с предложением услуг и вторичным приглашением от настоятельницы. Эмилия не хотела расстаться с домом, пока в нем лежит прах отца, но, как ни тяжело ей было такое усилие в теперешнем состоянии ее духа, она согласилась посетить настоятельницу в тот же вечер и поблагодарить за участие.
[1] Уильям Коллинз (1721–1759) – английский поэт.
