Удольфские тайны

Тихо побрели они домой. Эмилия размышляла о только что случившемся. Сент‑Обер с чувством спокойной благодарности думал о том счастье, какое послала ему судьба, а госпожа Сент‑Обер была несколько опечалена и встревожена потерей портрета дочери. Подходя к дому, они заметили вокруг него необычайное движение и суету: перекликались голоса, люди и лошади мелькали меж деревьев и наконец застучали колеса перед фасадом замка. На лужайке они увидали ландо, запряженное взмыленными конями. Сент‑Обер узнал лицо своего родственника и в сенях встретился с господином и госпожой Кенель, уже входившими в дом. Они выехали из Парижа несколько дней тому назад и теперь находились на пути в свое имение, отстоявшее всего на десять миль от «Долины» и приобретенное ими за несколько лет до этого у Сент‑Обера. Кенель был единственный брат госпожи Сент‑Обер; но так как, несмотря на близкое родство, между обеими семьями не было ни дружбы, ни симпатии, то сношения между ними не были часты. Кенель вел светскую жизнь; цель его была достигнуть высокого положения в обществе, а вкусы направлены к роскоши и блеску. Ловкость его и знание людей помогли ему достигнуть почти всего, о чем он мечтал. Неудивительно, что подобный человек не мог оценить Сент‑Обера; тонкость вкуса, простота и умеренность в желаниях считались им признаками недалекого ума и ограниченных взглядов. Брак сестры его с Сент‑Обером был ему неприятен: он рассчитывал, что ее замужество поможет ему в его честолюбивых замыслах. Действительно, у нее было перед тем несколько женихов, сановных и богатых, отвечавших его пылким надеждам. Но сестра его, за которой тогда ухаживал и Сент‑Обер, поняла, что счастье и блеск не одно и то же; она не колеблясь пожертвовала этим блеском для достижения истинного счастья. Так ли думал Кенель или иначе, но он готов был принести в жертву благополучие сестры для удовлетворения своего собственного честолюбия; и когда она вышла за Сент‑Обера, он не стесняясь высказал ей, как презирает ее нелепый выбор. Госпожа Сент‑Обер хотя и скрыла от мужа это оскорбление, но в глубине сердца затаила горькую обиду на брата. С этих пор в их отношениях установилась холодность; брат это замечал и чувствовал.

В своем собственном браке он не последовал примеру сестры. Жена его была итальянка и богатая наследница, а по природе и воспитанию – женщина пустая и легкомысленная.

Кенели, посетив Сент‑Обера, решили в этот день остаться у него ночевать, а так как в замке не нашлось места для слуг, то их отправили в ближайшую деревню. После первых приветствий завязалась беседа, в которой Кенель щегольнул своим остроумием и похвастал светскими связями. Сент‑Обер, уже достаточно долго пробывший в уединении, чтобы отвыкнуть от этих тем, несмотря на это, слушал его терпеливо и внимательно, и Кенель остался в уверенности, что пустил пыль в глаза своему собеседнику. Из‑за смутного времени при дворе Генриха III было тогда мало пиров, но те немногие празднества, что происходили там, Кенель описывал с мельчайшими подробностями, не упуская случая прихвастнуть. Но когда он завел речь о герцоге Жуайезе, о тайном договоре, якобы заключаемом с Портой, и о том, как смотрят при дворе на Генриха Наваррского, – Сент‑Обер наглядно убедился, что его гость мало смыслит в политике и вообще не занимает того положения, каким кичится. Кенель выражал такие мнения, что Сент‑Обер избегал спорить с ним, поняв, что его гость не способен чувствовать и понимать, что хорошо и справедливо. Тем временем госпожа Кенель изливалась перед госпожой Сент‑Обер, удивлялась, как она может проводить жизнь в такой «берлоге», и с очевидным желанием возбудить ее зависть расписывала пышность балов, банкетов и церемоний, только что происходивших при дворе по случаю бракосочетания герцога Жуайеза с Маргаритой Лотарингской, сестрой королевы. С одинаковой подробностью она изображала и те празднества, которые сама видела, и те, на которые не попала. Живая фантазия Эмилии, с юношеским любопытством слушавшей эти рассказы, еще дополняла и украшала их. А госпожа Сент‑Обер, глядя на свою семью, со слезами на глазах думала, что действительно богатство и роскошь могут украсить счастье, но создать прочное счастье способна одна лишь добродетель.

– Скоро двенадцать лет, не правда ли, Сент‑Обер, как я приобрел ваше родовое имение? – сказал Кенель.

– Да, около того, – подтвердил Сент‑Обер, подавляя вздох.

– Вот уже пять лет, как я не бывал там, – продолжал Кенель. – Париж и его окрестности – единственное место в мире, где можно жить. Я так погружен в политику, у меня столько важных дел на руках, что мне трудно отлучиться хотя бы на месяц или два.

Сент‑Обер молчал, и Кенель заговорил снова:

– Не понимаю, как вы, несмотря на то что живали в столице и привыкли к обществу, можете существовать в другом месте, а в особенности в такой глуши, как здесь, где ничего нельзя ни видеть, ни слышать – словом, где вовсе и не ощущаешь жизни.

– Я живу для себя и для семьи, – возразил Сент‑Обер, – теперь только я узнал счастье – с меня этого довольно. Прежде и я знал жизнь.

– Я намерен истратить тридцать – сорок ливров на разные переделки в замке, – объявил Кенель, как будто не замечая слов Сент‑Обера, – потому что будущим летом хочу пригласить сюда месяца на два своих друзей, герцога Дюрефора и маркиза Рамона.

На вопрос Сент‑Обера, в чем будут состоять эти переделки, Кенель отвечал, что он снесет весь восточный флигель замка и возведет на его месте ряд конюшен.

– Затем я пристрою, – продолжал он, – еще гостиную, столовую и, наконец, ряд комнат для прислуги – теперь мне некуда поместить и третьей части моего собственного штата.

– Помещалась же там прислуга моего отца! – заметил Сент‑Обер, огорченный мыслью, что старинное здание будет переделано, – а штат у отца был немалый.

– Наши понятия несколько развились с тех пор, – сказал Кенель, – что тогда считалось приличным образом жизни, теперь уже никуда не годится!

Даже спокойный Сент‑Обер вспыхнул при этих словах, но гнев его скоро сменился презрением.

– Местность вокруг замка загромождена деревьями, – добавил Кенель, – часть их я хочу вырубить.

– Как! И деревья вырубить! – воскликнул Сент‑Обер.

– Ну разумеется. Почему же и нет: деревья загораживают вид. Там есть каштан, который своими ветвями заслоняет весь южный фасад замка, – он такой старый, что, говорят, в дупле его может поместиться человек двенадцать. Вы и сами со своей восторженностью вряд ли не согласитесь, что нет ни красы, ни пользы от такого отжившего, ветхого дерева!

– Боже милостивый! – возмутился Сент‑Обер. – Неужели вы решили погубить этот благородный каштан, вековую гордость имения! Он был в цвете лет, когда строился дом. Как часто, бывало, в юности я лазил по его могучим ветвям, помещался, как в беседке, среди его густой листвы, и когда дождь лил ливнем – ни одна капля не попадала на меня! Как часто я сиживал там с книгой в руке, то читая, то любуясь из‑за ветвей на окружающий пейзаж, на заходящее солнце, до тех пор, пока не наступали сумерки, загоняя птичек домой в их гнездышки среди густой зелени! Часто бывало… Однако, простите, – спохватился Сент‑Обер, вспомнив, что он говорит с человеком, который не мог ни понимать, ни одобрять его чувств, – я говорю о временах и чувствах старосветских, как та жалость, которая побуждает меня скорбеть об этом почтенном дереве.

– Конечно, оно будет срублено, – решил Кенель, – я думаю насадить в каштановой аллее несколько ломбардских тополей. Моя жена очень любит тополя, она говорит, что они замечательно украшают виллу ее дяди в окрестностях Венеции.