Веревочная баллада. Великий Лис

– Ты сказал: «Мы думали, ты старше»…

– А! – парень обернулся, махнул рукой троице за спиной. – Жорж, Гурт, да много кто у нас в кружке. Меня зовут Сольда.

– Так вы – девушка? – искренне удивился Оливье, оглядывая ее короткие волосы. – В смысле, ты.

– Да пошел ты, – оскорбилась она.

– Прости, я правда не понял, – он приложил руку к груди, выразив искренние извинения.

– Прощен, – усмехнулась она, а потом резко развернулась.

Троица за ее спиной взобралась на парты, за ними растянули непонятно как пронесенную желтую ткань с надписями, но Оливье их не прочел – слишком много рук и голов мельтешило между ним и растяжкой. Сольда тоже запрыгнула на стул, выпрямилась во весь рост и прокричала:

– Сам воюй за короля! Мы не солдаты!

Ее спонтанную кричалку подхватили остальные студенты. Оливье взглянул на участников дебатов. Пальер стоял, сцепив руки в замок за спиной, угрюмо наблюдая за аудиторией. Под его тяжелым орлиным взглядом некоторые даже стихали. Однако активисты продолжали скандировать, и агнолог не скрывал удовольствия от того, что оппонента прервали так эпатажно и беспардонно. Пальер поднял руку, призывая к порядку, и некоторые из студентов умолкли. Он повысил голос и заявил:

– Я никого из вас не зову воевать. Я объяснил, почему это делаем мы. Если вы принесете пользу в тылу своими знаниями, то это не меньший вклад.

– Я не лекарство, пальер, чтобы быть полезной! – громко отозвалась Сольда.

Гвалт вновь заполонил и без того жаркую аудиторию. Однако кто‑то из первых рядов завопил:

– А ты чего скалишься, агнолог? Ты не лучше! Наука – не товар!

Теперь студенты скандировали его последнюю фразу. Оливье подумалось, что управлять таким хором было бы проще простого, но сам он не поддавался общей вовлеченности в протест. На кафедру полетели скомканные бумаги: агнолог силился уворачиваться и отпрыгивать от снарядов, а пальер скучающе наблюдал за бунтарями, как за капризными детьми. Один бумажный комок все же отскочил от плашки на его груди и упал к начищенным сапогам. Пальер проводил его надменным взглядом. Оливье погряз в суматохе, стараясь запоминать черты, повадки и фразы, бушующие за партами. Однако Сольда потянула его за рукав в сторону выхода, бросив на ухо: «Время сматываться, кукловод!» Оливье заметил в дверях аудитории жандармов и прошмыгнул за Сольдой и ее друзьями через другой выход у кафедры. Напоследок он бросил взгляд на пальера, отчего‑то стараясь запомнить его фигуру, осанку, стрижку и весь облик. На улице они отдышались. Оливье осыпал студентов вопросами.

– Мы – это школярский кружок, – ответил Гурт, самый высокий и крепкий из ребят. – Мы ни за кого, только за себя и свободу! А еще мы были на твоем дебюте. Сильно, Оливье, сильно. Мы под впечатлением. Ты младше всех нас, но, Истина, гениально было! Я тебя не сразу признал, это Сольда углядела. Мы сейчас в паб на Парковой, пойдешь с нами?

– Я не знаю. – Оливье подумал о том, как ему добираться поздно вечером до отеля. – А мне можно?

– А кто тебе запретит? – хмыкнул Гурт.

Оливье знал, кто это мог быть. Отцовский наказ висел над ним гильотиной весь вечер, но никак не мог обрубить нитей, тянущихся от марионетки к кукловоду, пуповины, связывающей ребенка с родителем. Поэтому Оливье ушел домой рано, чтобы не рассердить Барте: ни того, который мог вернуться в номер и не найти там сына, ни того, который сидел в его голове. Но были и другие голоса, множество – они звучали в нем после обеда, когда вечерело, и звали в подвальчик на Парковой аллее. Там было интересно, там говорили о том, о чем хотелось писать.

 

Вьется песня площадная.

Ты не жди меня, родная,

Спать ложись скорей, хо‑хэй!

Всех, кто спит, они не тронут.

По бесчестному закону,

Кто закрыть глаз не сумел,

Тот уходит на расстрел.

Ха‑ха‑ха, принесите петуха:

Для господ пирушка,

Для скотины – смерть!

Будет моя тушка

Во петле висеть.

 

За соседними столами нестройный секстет голосов запевал до жути знакомую песню. Мастер Барте говорил, что никогда не получается привыкнуть к двум вещам: выходу на сцену в день премьеры и моментам, когда твое детище уходит в народ. Горячее варево из стыдливости и гордости вскипало в Оливье. Он весь покраснел и был счастлив, что в полумраке подвальчика никто не разглядит его смущения. Внимания ему хватало, даже оставался излишек в виде домашних заданий – по просьбе Гурта он переписывал манифест, чтобы тот перестал звучать тривиально и стал отличаться от государственной пропаганды, лениво штампованной. Сейчас они обсуждали уже третью редакцию, пытаясь сократить текст, но он только рос от новых идей Гурта и новых форм, созданных Оливье. А потом Жорж спросил, как они думают распространять эту толстую брошюру. Сольда предложила почту, хотя тут же усомнилась в их желании сотрудничать.

– Почтамт насквозь правительственный! – прошипел, скалясь, Гурт и ударил кулаком по столу. – Но мы их убедим.

– Это как же? – спросила Сольда.

– Как и положено людям, которые вершат дела, а не колеблются! – уверенно, но немного заговорщицки ответил Гурт, вскинув бровь.

Оливье вертел головой, смотрел то на одного товарища, то на другого, совсем не понимая, о каких решительных действиях идет речь.

– Наш лидер предлагает теракт, – не очень довольно объяснила Сольда. – Как настоящий взрослый революционер…

– Смеешься? Или испугалась? – подначивал Гурт.

– Да не делается это так: с мельницей, мол, перемелется – захотел и подорвал! – шипела она в ответ. – Нужен план, подготовка…

– Ага, и манифест дописать, потом можно вечерок вздремнуть, глядишь, и революция сама свершится!

– Теракт? Подорвать? – Оливье был напуган, чего не скрывал.

– Да, друг, настала пора вылезти из подвала. Мы – не подпольные мышата! – подбивал их Гурт.

– А если жертвы? – неуверенно спросила Сольда.

– А ты хотела как‑то иначе? Чтобы мы все вышли, взялись за руки, и король подписал отречение? – не сдавался Гурт. – Перемены пишутся кровью!