Выбор

Снимаю брюки, кидаю на спинку стула и вижу, как на пол из кармана выпадает тот самый листок со стихом моего братца. И почему я не вернул его девчонке, а сунул себе в карман?

Разворачиваю лист и снова читаю. Гребанный Ромео.

Сжимаю яростно лист в ладони и бросаю в комод. Собираюсь принять душ, чтобы ледяные струи остудили пылающий в грудине жар. Меня переполняют злость и ненависть к ведьме, к брату и ко всему чертову миру.

***

Бам, бам, бам…

Бам, бам…

– Просыпайся, никчемное существо!

Бам, бам… Снова эти удары. Ммм… башка трещит, как полено в печи.

– Если ты и сегодня опоздаешь на совещание, я тебя уволю!

Кто‑то сказал «уволю»? Да я готов вообще не прийти, только увольте меня! Отец еще пару раз лупит по двери и быстро ретируется.

Я опять надрался. С четверга отмечали на загородной базе Мир, Труд, Май. Смотрю на себя в зеркало: вроде все прилично, сегодня «аллергической сыпи» не наблюдается. Маринка‑Наташка‑Светка‑как‑же‑ее‑там отлично постаралась. Забрасываю уже заранее подготовленное обезболивающее в рот, запиваю водой из‑под крана, но таблетки так и не успевают добраться до желудка, как меня выворачивает прямо над раковиной. Доброе утро, блин.

Спускаюсь в столовую, готовый принимать удар, но к моему удивлению, а скорее разочарованию, отца не наблюдается. Зато в кухне за столом в инвалидной коляске сидит мой брат. Это странно – видеть его здесь. После аварии брат перестал принимать пищу здесь, оставаясь в своей комнате.

На кухне суетится Любаша, бросая на брата настороженные взгляды. Для нее появление Данилы тоже неожиданно.

– Доброе утро! – здороваюсь как бы со всеми.

Любаша улыбается мне своей самой лучезарной улыбкой, а брат равнодушно кивает. Он свеж, опрятен и стал выглядеть более живым что ли. Мать была права. Он заметно поправился. И даже то, что брат сегодня завтракает в столовой, намекает о положительных изменениях в его состоянии. Неужели такие метаморфозы связаны с рыжей занозой?

Что‑то жгуче‑неприятно прокалывает в области солнечного сплетения, но я стараюсь не зацикливаться на еле уловимом ощущении.

В кухне приятно пахнет свежеиспеченной запеканкой. Обожаю ее с детства, Любаня знает, как порадовать меня.

– Ммм, – блаженно прикрываю глаза и тяну аромат носом, – этот запах. Любаша, ты золото, а не женщина! Выходи за меня? – подхожу к ней и чмокаю в теплую, морщинистую щеку нашей кухарки. Она хохочет и машет на меня рукой, заметно смущаясь.

От меня не укрывается, как брат брезгливо морщится. Его всегда раздражала моя фамильярность с Любашей А меня раздражало его лицемерие. Он мог часами лазить со своими дружками‑по‑идиотизму‑волонтерами по трущобам, помогая бомжам с ночлежкой и едой, потом распинаться перед камерами, как все мы равны независимо от социального статуса, а дома воротить нос со словами «это же прислуга».

– А где Иван Сергеевич? – спрашиваю Любашу и окунаю аппетитный кусок запеканки в джем.

– Уже ушел.

– Орал?

Любаня опасливо смотрит на брата и поджимает губы. Были бы мы одни, она бы всё подробно рассказала без прикрас.

– Он был зол, – тактично проговаривает Люба и бросает на брата робкие взгляды.

– Это его обычное состояние, – усмехаюсь. – Я даже не помню, когда отец был весел последний раз и как он улыбается. Ты помнишь? – обращаюсь к брату и прифигеваю.

Не понимаю, как это вышло. Брат тоже, видимо, не сразу осознает, что вопрос предназначен ему, потому как мешкает, бегая по столовой обескураженными глазами.

Данила ничего не отвечает, хотя понятно, что в его состоянии он и не смог бы, но даже ни одной сраной реакции, ни одной мимолетной эмоции не проскочило в его взгляде. Ничего не изменилось. Мы по‑прежнему чужие друг другу люди.

 

15. Максим

 

Я, конечно же, опоздал. В принципе, я и не старался успеть. Почему бы лишний раз не побесить Ивана Сергеевича?!

Они все: замы, зам замов, начальники отделов и другие «несчастные» уже сидят в зале совещаний, смиренно сложив руки на столах. Когда я вхожу, все мгновенно стихают и впиваются в меня настороженными взглядами.

Напряженная тишина витает в просторном помещении, которую разрывает один единственный звук – скрип зубов моего отца.

Он зол. Нет, он в диком бешенстве.

Приветствую собравшихся по получению пиздюлей от бати, отвесив низкий благородный поклон, и медленной походкой направляюсь к свободному месту. К скрипящим зубам добавляется лихорадочный стук его сердца. Бешенство перерастает в агонию. Но отец, надо отдать ему должное, держится изо всех сил. Мне приходится даже его зауважать.

С мерзким скрежетом отодвигаю стул и лениво сажусь, обводя глазами лица присутствующих неудачников, в которых читаются мольба, вселенский страх, лютая ненависть, кромешная ярость и разъедающая зависть. Эгоистичные ублюдки, думающие только о себе. Им стремно, они меня сейчас ненавидят всеми фибрами своих малодушных печенок, ведь, если я разозлю отца, непременно отрекошетит по ним.

– Ниночка, милая, а принеси‑ка мне чашечку кофе, будь добра! – нагло поворачиваюсь в сторону двери, где в проеме зависает ошарашенная секретарша отца с выпученными глазами. – Можете продолжать, коллеги! – взмахиваю рукой.

Клянусь, я вижу, как крошатся зубы Ивана Сергеевича.

– Пошел вон! – рявкает отец, ударяя ладонью по столу.

Эх, все‑таки я поспешил с выводами. Нервишки сдают у старика.

– С удовольствием, Иван Сергеевич, – неторопливо встаю и направляюсь ленивой походкой к двери, но у самого выхода оборачиваюсь.

Пробегаюсь по изумленным лицам.

– Коллеги, адьес! – салютую ладонью прощальный жест и скрываюсь в проеме.

У секретарской тумбы торможу.

– Дорогая Ниночка, не нужно кофе, принесите мне стакан и коньяк. В мой кабинет, – скабрезно подмигиваю.

– Но… – неуверенно запинается девушка.

– Н‑И‑Н‑А… – чеканю. – В мой кабинет. Сейчас же, – смотрю на нее взглядом, не терпящим возражения.

Ниночка опускает виновато голову и послушно торопится к бару. Умница, девочка.

***

Я знал, что он придет. Но не думал, что так скоро.