Запах скошенной травы

Сколько от себя ни бегай, покой всё равно не обретёшь. День за днём, ночь за ночью, оно следует за тобой, как ядовитый варан, укусивший своего туповатого хозяина и трепетно ждущий, когда же он наконец‑то подохнет. День, два, месяц, год, десять лет или всю жизнь – всё едино. Время для этих явлений ничего не значит. Тебе ли знать? Оно не имеет особого значения, как и пространство, в котором оно происходит. Ты бежишь и думаешь, что сможешь зайти достаточно далеко. Ты бежишь и думаешь, что сможешь бежать достаточно долго. Тысячи лет и тридевятые края, но ты никогда не думаешь, что оно – ты сам. Сколько от себя ни бегай, не убежишь. Куда бы ты ни пошёл, твоя дурная компания следом бредёт.

 

«И всё же мне пора на отдых», – думал про себя Леон, споря с голосом. «От судьбы не убежишь, но я ещё поборюсь. В своей мягкой постели я поборюсь с желанием поспать лишние пять минут, зная, что в моём расположении все отведенные мне годы жизни. Не мне судить, заслужил ли я этого или нет, но всяко разно на иное дело я уже не гожусь. А если оно и придёт, то я буду его ждать. Я всё ещё остаюсь собой. Я требую покоя.

– Да будет так, – говорит кто‑то Леону.

 

Да будет так.

Реальность начинается во сне.

Ответственность приходит в грёзах.

Не верь глазам, не слушай сердца стук.

И тот, кто смотрит в бездну,

Тот сам имеет риски стать

Тем, с чем поклялся воевать.

 

 

Глава 2

 

Расцвели в саду вишни,

И зеленые её глаза.

В радости сердце.

 

Пятью годами позднее.

– Что же ты со мной делаешь, солнышко? – присвистывая, посмеялся Леон. В его руках крепко удерживалось ружьё фотографа – Sony A7 IV, из которого то и дело вылетали вспышки. – Угу… Вот так! А можешь немного ножку поднять? Чудесно! Готово! – последний раз белоснежная вспышка отразилась в широких глазах цвета зеленого алмаза, украшенных длинными аккуратными стрелками, отчего и без того милое личико Мизуки напоминало хитрую лисиную мордашку.

Улыбнувшись ему в ответ, Мизуки, одетая в элегантную пижаму сиреневого цвета с длинным расстёгнутым воротничком, как от классической рубашки, медленно, ровной игривой походкой подошла к нему и нежно укусила за кончик уха, пройдясь пальцами, будто имитируя ими шаги вдоль его шеи. Затем чуть сильнее прикусила ухо и, смеясь, попыталась отбежать в сторону. Ойкнув от неожиданности, Леон сам рассмеялся и успел вдогонку мягко шлепнуть Мизуки по упругой попке‑персику, а затем довольно уселся на бархатистый упругий диван серо‑песочного цвета, пока Мизуки, хитро улыбаясь, удалялась в гардеробную.

Взгляд Леона устремился за стеклянные двери заднего двора, где на пике своей красоты цвели сахалинские вишни, с ветвей которых ветер сдувал маленькие белоснежные лепестки, отливающие едва заметным розоватым оттенком, опадающие на короткий газон или уносимые на воды Углового залива, где они превращались в крошечные призрачные корабли, уплывающие из серой гавани в загадочные страны. Закрыв глаза, Леон сидел в позе лотоса и прислушивался к дуновению тихого ветра, закрадывающегося через приоткрытые ставни дверей под его серое домашнее кимоно. «И снова аромат земляники» – глубоко вдыхал его Леон через ноздри, сливаясь с этим ароматом в одно целое. На неуловимое мгновение само пространство вокруг него заиграло нотами Хисаиси, но смолкло тут же, стоило Леону лишь резко открыть глаза. Мизуки сидела перед ним в атласной пижаме цвета розоватого лотоса, опершись телом на руки, и внимательно рассматривала лицо Леона, наклонив голову и вглядываясь в узор его серых глубоких глаз.

«Так наклонить свою голову может только она. Не слишком низко и не слишком высоко. Угол всегда одинаковый, но не сказать, что это именно сорок пять градусов. Ещё важно то, как она уводит подбородок в сторону дальнего плеча. Не лицо, а золотое сечение. Анатомическая жемчужина», – думал Леон, глядя внимательно на неё.

– Задумчивый такой! – с ощутимой любовью в голосе дразнила его Мизуки.

Мизуки было двадцать семь лет, но внешне ей нельзя было предъявить больше двадцати, а если честно, то и всех восемнадцати. Она объясняла свою моложавость японскими корнями по материнской линии, тогда как отец её был японцем со ста процентами иностранных европейских генов. Азиаты, действительно, были склоны к замедленному старению, как показывала статистика. При первой встрече с ней Леон думал: «Сразу видно, что она метиска, но какая! Если кому, бывает, черты от родителей достаются «неудобные», отчего внешность такого человека вызывает эффект «зловещей долины», будто наблюдаешь ты за чем‑то неестественным, то Мизуки была совершенно противоположным примером. Она походила на Magnum Opus природы – финальное творение красоты. Каждый сантиметр её лица проектировался на основе работ Микеланджело и Дельфе́на Анжольра́».

– Я наблюдаю, – спокойно, снова закрыв глаза, когда её голова вернулась в естественное положение, сказал Леон.

Леону же, напротив, было сорок пять лет, но выглядел он тоже больно уж молодо для своих лет, хотя азиатов в родословной у него не было: он не мог этого знать наверняка, а лишь отталкивался от своей европеоидной внешности. Такая внушающая разница в возрасте возникла в условиях их странной встречи: случайности правят вселенной, и чем страннее их обстоятельства, тем сильнее связываются сердца.

– За чем наблюдаешь? – ещё ближе приблизила своё лицо Мизуки.

– За красотой.

– Но ведь твои глаза закрыты, глупенький.

– В зрении лишь отражение – красота кроется в душе. С закрытыми глазами я всё равно вижу тебя.

Подтянувшись к нему в упор и улыбнувшись, Мизуки нежно поцеловала его в губы своими слегка пухлыми губами, которые Леон про себя всегда называл «зефирками». Тихая улыбка расползлась тенью по его лицу, поверх которого спадали темные волосы с мелкой проседью, слегка развевающиеся от легкого ветерка.

– Опять плохо спалось? – полушепотом спросила она его на ухо.

– Немного. Знаешь, я никогда не боялся темноты и совсем не хочу начинать. Пусть глаза мои будут всегда закрыты, если это избавит меня от страха.

– Нельзя всегда быть сильным, милый. Порой можно позволить себе слабость, заболеть, чтобы была возможность выздороветь. Покуда ты борешься, тебе лишь сложнее. Нет ничего постыдного в желании сделать шаг назад, планируя затем шагнуть вперёд на десять.