Запретная любовь

Отец слушал, улыбаясь, а она со свойственной непоседливым детям привычкой каждое свое слово сопровождала движением – то дотронется до чего‑нибудь на столе, то коснется подола платья.

– А нам было так весело! Если бы вы видели, мадемуазель сегодня была неподражаема. Она рассказывала Бюленту историю про нищего, которого знала в детстве. Так смешно! Так смешно! Он был такой старый, и большой кусок хлеба…

Рассказывая, Нихаль всплескивала худенькими ручками, настолько тонкими, что, казалось, через них просвечивает солнце. Поднеся ладони ко рту с бледными губами, она изобразила, как заглатывает огромный кусок хлеба.

– Вот так! Видели бы вы, как показывала мадемуазель… Вы же знаете Бюлента, его смех звенел на весь сад, как колокольчик; все оборачивались на нас. Давайте попросим мадемуазель, пусть она за ужином покажет, папа.

Она опустилась на ковер у коленей отца и рассказывала с самыми мельчайшими подробностями, как они гуляли в саду в Бебеке, как порхающая бабочка, перелетая с одной мысли на другую. Потом, вдруг прервав рассказ, серьезно спросила:

– Куда вы ездили, папа? Расскажите‑ка, куда это вы тайком от нас ездили?

Он не задумываясь ответил:

– Никуда.

Как только он солгал, ему вдруг стало так стыдно, что он покраснел и попытался исправить положение:

– В Календер.

Нихаль с проницательностью, столь развитой у нервных детей, сразу почувствовала ложь:

– Нет, папа. Вот, вот вы покраснели, значит, хотите от нас что‑то скрыть.

Она встала, притворяясь обиженной, наклонила голову и надула губки, и так, исподлобья, смотрела на отца. Он почувствовал, что ему необходимо тотчас, без подготовки, без всяких опасений, все рассказать этому ребенку, этому спустившемуся с небес ангелу, очистить свою совесть, выложить правду, что тяжким грузом лежала у него на сердце.

Он взял Нихаль за запястье; притянул к себе тоненькую, словно веточка, девочку, настолько хрупкую, что трудно было даже предположить, что из нее когда‑нибудь разовьется женщина, пропустил пальцы сквозь светлые шелковые волосы, напоминающие облако. Еще секунду назад весело щебечущая девочка с болезненной нервной напряженностью, чуткая, как птица, которая вдруг почувствовала опасность, витающую над тишиной гнезда, с волнением на лице ждала ответа.

И тогда он спросил:

– Нихаль, ты же любишь меня? Очень, очень любишь, правда?

Со свойственным детям ожиданием подвоха она не хотела отвечать, пока не поймет суть вопроса. Отец продолжал:

– Нихаль, я вот что придумал для тебя. – Когда он говорил это, его сердце сжималось. – Но дай мне слово, поклянись, что не будешь возражать и согласишься. Ради меня, потому что ты любишь меня.

Он не мог закончить предложение – заметил в своем голосе такую фальшь, что его бросило в холодный пот. Он замолчал, чувствуя себя преступником, которому предстоит признаться в совершенном убийстве. Нихаль тихонько отобрала у него руку и отошла на шаг от отца. Молча, бледная, с застывшим на губах вопросом, она настороженно смотрела на отца. Она не задала этот вопрос вслух. Почему? Неизвестно. Не пытаясь извлечь смысл из слов отца, она почувствовала, что в эту минуту ее папа, человек, которого она любила больше всех в мире, впервые хочет ее обмануть не по пустяковой причине, как это бывало, – в шутку, нет, эта ложь была настоящей страшной ложью, которая сейчас, прямо здесь сломает всю ее жизнь.

В комнате было темно, они видели только тени друг друга. Между ними как будто пролетел холодный ночной ветер, от которого бросает в дрожь. Отец и дочь, не произнося ни слова, опасаясь сделать лишнее движение, смотрели друг на друга. Этот разговор, который, раз уж был начат, необходимо было продолжить, вдруг словно оборвался. Но нужно было как‑то прервать это молчание. Сейчас Аднан‑бей корил себя. Зачем он стал об этом говорить сегодня, когда еще ничего не решено, даже ответ еще не получен?

Вдруг послышался звонкий, как колокольчик, смех Бюлента, носившегося по холлу. Его кто‑то догонял. Бюлент убегал, топот его маленьких ножек слышался то совсем рядом с комнатой, где разыгрывалась безмолвная трагедия, то отдаляясь и исчезая в далеких уголках комнаты. Чтобы хоть что‑то сказать, Аднан‑бей произнес:

– Кажется, Бехлюль снова гоняется за Бюлентом.

Нихаль ответила:

– Наверное. Пойду скажу, чтобы перестали. Ребенок и так устал, мы сегодня столько ходили.

Нихаль без сомнения искала причину поскорее уйти. Но разговор нельзя было прерывать на этом, остановиться сейчас, на этой точке, было еще опаснее; в этот момент Аднан‑бей решил непременно все рассказать если не Нихаль, то кому‑нибудь другому.

– Нихаль, передай, пожалуйста, мадемуазель, я хочу ее видеть.

Нихаль, растворившись белой тенью в темноте, тихонько вышла. Шум в гостиной продолжался. Бюлент так устал, что ему не хватало дыхания, даже чтобы смеяться, он убегал от Бехлюля, который делал вид, что никак не может его схватить, малыш прятался за креслами, в потайных уголках комнаты и с волнением наблюдал, как преследователь подкрадывается к нему. Когда же казалось, что соперник его вот‑вот настигнет, он с воплем снова бросался наутек.

Нихаль, выйдя из комнаты, строго прикрикнула на Бюлента:

– Хватит, Бюлент, ты сейчас снова вспотеешь! Стыдно должно быть тому, кто тебя так загонял.

Это был прямой выпад против Бехлюля. Брат и сестра постоянно враждовали. Вот уже три дня Нихаль не разговаривала с Бехлюлем из‑за ужасной ссоры, которая произошла по совершенно нелепой причине: Бехлюль раскритиковал шляпу мадемуазель де Куртон.

Увидев Нихаль, Бехлюль остановился, облизав языком светлые тонкие усики, с насмешкой искоса смотрел на нее. Нихаль, поймав мальчика за руку, повела его наверх. Бехлюль, почесав кончик носа, крикнул ей вслед:

– Передайте мои заверения в любви и искреннем почтении мадемуазель де Куртон!

Делая ударение на каждом слоге:

– И тем прекрасным цветам на ее чудесной шляпе…

Нихаль не ответила. Если в обычное время подобной насмешки было достаточно для начала многочасовых пререканий, то сейчас она только делано улыбнулась, что в переводе должно было означать, что она не собирается выполнять его просьбу. Она бегом поднималась по лестнице, крепко держа Бюлента за руку, чтобы он не вырвался. Бюлент настолько разошелся, что, не в силах удержать бьющую ключом энергию, подскакивал и перепрыгивал через ступеньки. Когда они достигли холла на втором этаже, он вырвался и весело помчался, как жеребенок, сорвавшийся с привязи.