Анна на Солнце
Трамвай небрежно капал ток,
тянул из‑за угла,
Людей катая гроздь[1].
И вот поэзия иссякла, как исчезает в бокале пиво.
Бэм стиснул челюсти, и волшебство растаяло, вернув обыденные звуки. Чрезмерное дыхание. Звонкое почёсывание. Хлюпанье сопливых носов и стоны голодающих желудков.
Всё было идеально, вот только Альба разорвал старческим ворчанием пелену обаятельной тишины.
Он сказал, что о ночи написано уйму строк, одно и то же, в каждом поколении найдётся хоть один поэт, не лишённый этой темы.
Он говорил, что приземлённое говнище съедает гениев.
Его арматурный взгляд был одержим поиском ответа, и он сказал:
– Народ, когда же вы воспарите к свету? Я устал видеть в вашем творчестве реальность, я и так ей сыт по горло. Нам нужна фантастика! Вы понимаете это? Волшебство! Магия литературы! А не эти ваши трамвайчики.
Похоже, Альба мало гулял по ночным улицам Города.
На что он мне дал чёткий ответ, что по ночам он обычно пишет тексты, только в это время ему открывается какой‑то там таинственный Портал, либо он спит, ведь с его не шибко хорошим зрением вряд ли получится слоняться по темноте. Да и зачем вообще?
А я ему говорю, что из‑за моей ночной работы часто приходилось прогуливаться во мраке, сплетающийся над макушкой Города. Это ведь такое непередаваемое чувство, когда ноги волочат тело, а в наушниках поют о том, как «сильные да смелые головы сложили в поле в бою[2]», или как «заблёванный звёздами город не спит[3]». Бродишь по ночной жизни в потоке рок‑музыки, блуждаешь под окнами домов, как потерявшийся пёс, и ищешь за стеклом чей‑то внимательный взгляд. И светят над тобой фонари. И рассеянно сыпет снег. Или мерно дует ветер. И в эти минуты пробуждаются в голове безумные идеи: некоторым никогда не сбыться, а другие с тобой остаются навсегда, будто в курсе того, что когда‑нибудь ты их само собой воплотишь в реальность.
И, вероятно, Бэм однажды брёл в ночное время суток, и в его сознании проявился этот образ: ночь, трамвай, берёзы, снег. И всё это застыло поэзией на листе его тетради.
Но судя по ощеренной бороде, я Альбу нисколько не убедил. Он остался при своём мнении. А я при своём.
И в тот момент появилась Анна. И сразу стало теплей.
Она возникла будто из ниоткуда. Она вошла, как привидение, тихо, не спеша. Встала на мгновение у порога, будто размышляя о том, какого чёрта сюда её занесло, а потом, покачивая бёдрами, обтянутыми джинсами, продвинулась к столу.
И вот так судьба распорядилась, она села на стул, напротив меня.
Я вцепился в неё взглядом. Она, в свою очередь, смотрела на меня.
Но тут настал мой черёд читать, и я открыл рюкзак, извлёк свою рукопись и, ощущая тихие взгляды множества пар глаз, прочёл название жирным шрифтом
«Дети покинутого бога»
До Урочища рукой подать, а он замер на отвесном краю Пустыря и содрал с лица противогаз. Он почувствовал резь в глазах, и слёзы покатились по его морщинам. Он глубоко вдохнул ноздрями больной воздух и медленно выдохнул из груди давящую усталость.
На нём был старый протёртый плащ, весь в прорехах и заплатках, а на бледном, как у покойника, лице синели шрамы.
Он облегчённо улыбнулся пересохшими губами, так как увидел в переливающемся свете огней населённый пункт, лежащий в глубокой лощине, и дымящийся реактор Атомной Электростанции чуть поодаль на вспученном холме.
Чернело тающее солнце, и он, скрестив руки за спиной, стоял под серой небесной твердью, широко расставив ноги, и казался сам себе огромным, как колосс, уткнувшись в космос головой.
Пронизывающий ветер нудно выл с севера, набегал безжалостными порывами, пытался сдуть он человека. Но человек стоял непоколебимо, словно монумент. И сконфузившийся вихрь летел вперёд, мстительно гнул ковыль и яростно разбивался о высушенные кусты бурьяна.
Через пару‑тройку шагов человек чуть не сверзился в глубокую яму, не на шутку удивился её наличию в таком запущенном месте. Он нагнулся, всматриваясь в черноту, не разбирая дна, и ему казалось, что не он смотрит в яму, а яма смотрит на него. Он бы ещё долго вглядывался в её бездну, да вот только лёгкое удушье в горле отвлекло его, ведь в воздухе роилась радиация.
Ему бы уйти, спуститься по некогда проторенной, но уже содержательно заросшей тропинке вниз, к Урочищу, но он стоял, словно заворожённое дитя, сторожил закат и смотрел в пустые небеса, будто ждал ответа на давно поставленный вопрос. Но он впустую тратил время своей жизни и ощущал, как коченело на черепе его лицо, как кожа дубела, стягивая мышцы.
Небеса молчали. Только ветер стонал, как убитая горем мать над трупом сына. И человек стоял над пропастью, и в тишине его тела стучало набатом яростное пламя сердца.
Небо так и не ответило. На нём вызревал мглистый беспредельный космос.
Человек сунул длинную широкую ладонь с костистыми пальцами в боковой вместительный карман плаща, долго что‑то там искал, вскоре нашарил и вынул, стискивая рукоять, увесистый автоматический пистолет сорок пятого калибра. После недолгих размышлений он поднял руку вверх и прицелился в космическую пучину. Указательный палец до упора сжал тугой курок, съёжилась‑скрипнула пружина, боёк расшиб капсюлю патрона.
От оглушительного выстрела в теле мужчины прокисли последние остатки души, и он почувствовал себя как будто с двух сторон, будто смотрел на себя чужими глазами и диву давался, как пронизывающая полость окольцевала его сердце.
Разрывная пуля вырвалась вверх, домчалась до антрацитовых небес и добила разложившегося бога. Небо окончило свой век, космос пролился звёздной кровью.
[1] Стихотворение Булата Мансурова (Буля Патлыч).
[2] Цитата из песни «Кукушка» Виктора Цоя и группы «Кино».
[3] Цитата из песни «Два слова» Лёхи Никонова и группы «Последние Танки в Париже».
