Анталион

Мы подъезжаем к её дому. Высокий обшарпанный многоэтажный дом, не так давно построенный, среди таких же идентичных домов, выглядит удручающе. Будто серый лес из бетона и стекла. Пейзаж вокруг такой же – порыжевшая трава, мусор и везде осколки разбитого стекла. Рядом находится завод по производству деталей для военной техники и это сказывается на воздухе. Его огромная территория ограждена высоким бетонным забором, изрисованным нецензурными словами и уродливым граффити. Сам завод располагался на обширной территории. Всё, что было видно из‑за забора – это цеха по производству деталей для обычных машин. Всё, что разрабатывалось и изготавливалось для армии, находилось в глубине территории. Окруженные лесом здания, были настолько далеко расположены, что добраться туда пешком было крайне затруднительно. Поэтому, по территории ездили автобусы, доставляя рабочих всего за полчаса. Муж тёти и она сама, когда‑то работали там, потом Дейв умер от рака легких, а она сама чуть не ослепла – из‑за несчастного случая на производстве повредила оба глаза – зрение удалось восстановить только на левом.

Со стороны может показаться, что всё заброшено: дети в школе, а жильцы домов очередной день вкалывают на работе. Череда бесконечных и малооплачиваемых смен сделала из местного населения людей со сломленной волей и подорванным здоровьем. Среди рабочих, которых постиг несчастный случай на производстве, распространен алкоголизм. Не смотря на то, что алкоголь под запретом, люди нашли выход из положения – самогон. Поэтому этот район славится дурной репутацией – много убийств на бытовой почве, смертность от паленого алкоголя, а вечерами на улице просто небезопасно находиться.

По телевизору же крутили старые ролики восхваляющие работу на заводе, которые сулили прекрасное и светлое будущее. Реклама прославляла мощь страны, которая эксплуатировала труд обычных людей. Рабочие, в свою очередь, просто старались выжить и заработать себе на еду, никто не думал о патриотизме. Травмы и болезни, полученные на производстве – рано или поздно это происходило со всеми – компенсировались мизерной пенсией, на которую было почти невозможно жить. О своем будущем я думала теперь так же. Так же уныло, мрачно и безнадежно. Здесь не мечтают о чём‑то высоком или прекрасном – люди просто пытаются выжить.

Мы выходим из машины, следом за нами выходит офицер – мужчина с ледяным и отстранённым взглядом и идеальной осанкой. Его выражение лица оставалось неизменным всю дорогу, словно каменное, не давая возможности понять, каков его возраст.

Он не смотрит на нас – видимо считает, что возиться с сиротами слишком низко для такого как он. Его бледно‑серые глаза сливаются с кожей такого же цвета, одни лишь зрачки выделяются на его мертвенном лице. Впалые щёки и острые скулы делали его образ ещё более зловещим. От него буквально веет холодом. Для меня, такие как он не больше, чем шестеренки механизма, что слепо повинуется каждому нелепому указу сената во главе с президентом, который не показывается вживую своему народу, в силу возраста. Я презрительно бросаю на него взгляд. Я не знаю, как его зовут – он не счёл нужным представляться нам. "Мертвец" опускает глаза в сопроводительные бумаги, где указан адрес тёти.

Я не знаю как отреагировала тётя на звонок того военного, что интересовался, есть ли у нас родственники – знаю только, что она сразу согласилась нас забрать, поэтому‑то мы здесь. Процедура опекунства Ника займет время, но жить с тётей он может уже сейчас. Военным всё равно кому спихнуть детей сирот, если их согласились забрать. Приюты переполнены, они не финансируются так, как раньше и нет достаточно воспитателей для присмотра за детьми.

Со мной дело обстоит иначе. Мне исполнилось шестнадцать, и я уже могу идти работать, чтобы позаботиться о своём будущем. Работать на заводе можно с четырнадцати лет, и по возрасту я гожусь для работы там. Или для службы в армии, где я буду убивать или отдам свою жизнь в очередной войне, которая будет забыта, а история вновь будет перекроена в новых постоянно меняющихся интересах государства. Но я недостаточно взрослая чтобы опекать брата. Для этого я ещё мала.

Смерть мамы стала для меня новой реальностью, которая так пугающее быстро меня поглотила, будто так всегда и было. Были только я и Ник, и больше никого. Вокруг и внутри пустота. И весь мир стал пустым и бессмысленным – люди вокруг, мечты, все материальное и нематериальное потеряло смысл и переросло в одну всепоглощающую мысль: что мне теперь делать?

Офицер, все так же молча, направился к нужному подъезду. Я беру за руку Ника, чтобы пойти вслед за ним, но Ник не трогается с места.

– Ник?

Он не поднимает глаз на меня, но по его щекам предательски уже поползли дорожки слез, смывая слой копоти и пыли. Я вижу, как он пытается подавить всхлипывания, вижу, но ничего не предпринимаю. И я чувствую, как на меня валится усталость и раздражение, я будто камень – никак не реагирую, лишь созерцаю чужие страдания. Мне всё равно, а родной мне человек уже рыдает. Я хочу лечь прямо на землю, на то же место где сейчас стою, или просто упасть и не вставать, стать этим камнем по‑настоящему. Я не просила, чтобы на мои плечи взвалили эту ношу. Теперь я должна позаботиться не только о своём будущем, но и о будущем брата. Как бы я не была мала, чтобы получить опеку, Ник всё равно будет только моей ответственностью и все это знают, в особенности те, кто эти законы написал. Мне тоже хочется плакать от бессилия и той несправедливости, что свалилась на нас.

– Какого чёрта вы встали как вкопанные?! – Голос сопровождающего офицера выдергивает меня из моей путаницы в голове.

Его окрик заставляет меня встряхнуться и обратить внимание на Ника. Пытаясь подобрать успокоительные слова для брата я, не оборачиваясь, отвечаю нашему сопровождающему, что мы уже идём. Я должна была помнить, что военные офицеры очень ранимые натуры, но, видимо, у меня это вылетело из головы. Я чувствую резкий рывок за плечо, он разворачивает меня на девяносто градусов и вот, меня уже прожигают одни лишь зрачки сопроводителя. Это без лишних слов дает мне понять – моя пренебрежительная интонация его оскорбила.

– Ты, должна была научиться манерам, и тому, как разговаривать с теми, кто выше тебя по социальному статусу. Но раз тебя не научили, может мне преподать тебе пару уроков?

Из машины раздается мерзкий, одобряющий происходящее, гогот водителя. Офицер уничтожающе смотрит на меня.

– А она ничего.

Раздается голос водителя и вновь сменяется на гогот, от которого у меня скручивает все внутренности. Потому что я прекрасно знаю, что значит этот смех. Ник больше не сдерживает слез.

– Эден, заткнись уже! – рявкает наш сопровождающий на водителя, от чего тот мгновенно замолкает.

– Я сюда не для этого приехал, – он устало трёт глаза, – это не входит в мои обязанности.

– Извинись уже девчонка, сколько нам еще торчать в этой заднице мира из‑за того, что тебя разговаривать со старшими не научили? – Голос водителя неприятно режет слух своим акцентом.

– Простите, сэр – я прикусываю губу, – мы уже идём.

Сопроводитель ещё раз окидывает меня взглядом и молча, идёт в сторону высотки. Не глядя на Ника, я беру его руку и сжимаю со всей силой что есть, но моя рука не чувствует сопротивления – Ник послушно идет за мной, всё ещё всхлипывая. Я, кусая губы, плетусь за ним до подъезда на ватных ногах. Тот тон, и те действия, которые позволяют себе офицеры по отношению к гражданским, в очередной раз убедил меня в том, что от военных не стоит ждать ничего доброго.