Человек в красном

Горячие слезы текли по его неказистому лицу, он свернулся на опавшей листве, как побитая собака, и плакал, понимая, что не в силах отпустить Катеньку, умоляя мамочку помочь ему, ненавидя свое естество, свою плоть. Наконец, его начала бить лихорадка, он забылся, дрожа всем телом на холодной земле. До глубокой ночи продолжалась его истерика. Он не помнил себя, не помнил своих слез и нечеловеческих воплей, пугавших птиц и мелкое зверье, водившееся в лесу.

Придя в себя глубокой ночью, Друг, совершенно обессиленный, продрогший до костей, с побелевшими губами и стучащими зубами, побрел к дому, к своей Катеньке. Он не боялся темноты и неверных теней вокруг. Его больную душу грела мысль, что дома его ждут. Его ничуть не смущал тот факт, что он забрал у Кати одежду, что она заперта и ждет вовсе не его, а конца этой страшной истории, самой страшной истории в ее жизни. Как бы то ни было, он возвращается не в пустой дом. Там была она.

Всю следующую неделю Друг болел. Горло горело, всё время хотелось почесать его языком, но язык доставал только до нёба и делал ещё хуже. В носу свербило, он распух и даже мысли в голове звучали гнусаво. Друг даже решил съездить к врачу, почувствовав жар. Нет, не на очередной обязательный визит к своему Доктору, туда он ездил строго раз в три месяца и никогда не пропускал этих встреч. Сейчас он отправился к обычному терапевту, чтобы его вылечили от простуды.

До Москвы нужно было долго ехать на электричке, поезд в этот раз попался старый, с жесткими ободранными сидениями и натружено скрипящими тормозами. Это был тяжелый день для Друга. Участковый врач отругал его за жизнь на даче в такое холодное время года, назначил антибиотик и сказал явиться через неделю, а мысли Друга крутились вокруг старого дома с сокровищем внутри, которое он слишком надолго оставил в одиночестве. «А вдруг она уйдет?» – вдруг вспыхнула алым мысль в его больной голове.

Обратно он спешил как мог, бежал на электричку, бежал от станции до дома, бежал вверх по скрипучей лестнице к ее комнате. Трясущимися руками отперев дверь, он ворвался к Кате. Она никуда не ушла, конечно, нет. Он посмотрел на нее пару минут блестящими налитыми кровью глазами и ушел, ни сказав ни слова.

Он теперь совсем не говорил с Катей, только водил ее в туалет и в ванную, но больше ни разу не прикасался к ее телу, когда она была без одежды. Он даже разрешил девушке задергивать занавеску в ванной и позволял ей мыться самостоятельно. Чтобы не искушать себя, Друг отдал Кате длинную ночную рубашку его матери.

 

 

* * *

 

Катя не знала, радоваться ли ей такой внезапной перемене в характере этого человека. Рубашку она, конечно, приняла, в ее положении выбирать не приходилось. Длинный голубоватый подол с большими аляповатыми васильками волочился по пыльному полу, но Кате еще ни разу в жизни ни одно самое красивое платье не доставляло такой радости, как эта старая, явно советского еще производства, ночная рубашка из мягкого истертого хлопка с глупыми рюшками вдоль ворота.

С того дня девушка начала внимательно вглядываться в пугающее лицо Друга, пытаясь понять причину такой перемены. Этот человек сильно похудел в последнюю неделю. Он выглядел очень больным, глаза его лихорадочно блестели, он прятал взгляд, стараясь смотреть куда угодно, только не на Катю.

Девушка была в замешательстве. Что происходит?! Ему стыдно перед ней? Он хочет отпустить ее? Или же наоборот, началось?.. Катя подумывала даже о том, чтобы заговорить с ним, но страх ее был слишком силен, и она не решалась.

Иногда, входя в комнату, где была заперта Катя, он начинал что‑то шептать, едва слышно шевеля губами. Девушка могла разобрать только: «Я должен, я должен…».

Этот человек больше не приходил к ней, не рассказывал своих больных мыслей и мечтаний. Катя понимала, к чему он готовил и ее, и себя, но до последнего не хотела этому верить. Она была молода, ей всего двадцать три года! В двадцать три года ведь никто не умирает. Она не верила, не хотела осознавать до конца, в какой опасности находится. И чем дольше продолжалось молчание этого страшного человека, тем упорнее она убеждала себя, что ничего плохого не случится, что он отпустит ее.

Она ведь молода, здорова, у нее вся, вся жизнь впереди. Да, она смотрела телевизор, слышала объявления о пропаже людей, не раз в новостях видела громкие процессы по делам убийц с перечислением имен их жертв, конечно. Она, как и все, качала головой и вздыхала про себя: «Бедные люди». Но всё то было как‑то… не по‑настоящему. Это как когда смотришь фильм ужасов и понимаешь, что на самом‑то деле такого не бывает, и потому тебе совсем не страшно его смотреть. И, как и ужастик, такие новости вызывали нездоровый интерес. Знаете, когда и противно смотреть, и оторваться не можешь. Чувствуешь себя более живым, понимая, между какими страшными, скрытыми в социальном океане, айсбергами лавирует твой корабль. И ты никогда в случайном прохожем не распознаешь такой айсберг – у него будет обычный взгляд, обычная походка, невзрачное лицо. И только потом, видя его сидящим за решеткой в зале суда (или оказавшись привязанной к батарее в его доме), ты будешь думать – ну, конечно, сразу видно, что он больной, извращенец, насильник, педофил – кто угодно, главное, что сразу видно. Только на самом деле – нет.

Катя никогда не думала, что это произойдет с ней. Она знала, что где‑то с кем‑то такое случается, но она была уверена, что вот уж с ней‑то точно ни за что и никогда… Она ведь не гуляет ночами, не ведет себя вызывающе, не привлекает внимания. Она не особенно умна и не особенно красива. Чем, чем она могла привлечь сумасшедший взгляд этого больного человека? Она не понимала. Судя по тому, что этот человек рассказывал о своих жертвах, они были практически проститутками, но тогда как, почему? Она ведь тысячу раз слышала, что маньяков привлекает только определенный тип людей. Она не понимала, и это давало ей надежду. Ведь если она отличается от его типа жертв, может быть, он не сделает с ней то, что делал с другими? Ее вдруг передернуло. А если он сделает с ней что‑то страшнее того, что делал с другими? Катя забилась в угол комнаты, сдавленно воя сквозь плотно сжатые губы.

 

 

* * *

 

Прошло еще четыре дня молчания этого страшного человека. Катя почти перестала спать. Ночи она проводила, напряженно вслушиваясь во тьму старого скрипучего дома.

Бессонница вымотала ее. Она уже не могла и не хотела есть. Когда этот человек находил нетронутую тарелку с едой, он как‑то странно вглядывался в девушку, пару раз даже порывался дотронуться до ее волос, но каждый раз останавливал себя и молча уходил.

Она ждала. Что‑то скоро должно было произойти. Она уже жалела о том, что не говорила с ним раньше. Может быть, ей удалось бы тогда что‑нибудь узнать относительно его планов на ее будущее. Хотя, исходя из того, как много он говорил ей о вознесении, планы его были довольно ясны.

 

 

* * *