Четвертая повесть

Айзек все время ее рассказа сидел молча, только пару раз уточнив то, что помнил. Все это на него производило странное впечатление какого‑то сна наяву. Он будто вспомнил, а будто бы и нет. Он с легкостью мог представить, что это история о каком‑то другом человеке, не о нем, потому что он не мог вспомнить себя, свои чувства, ощущения, эмоции. Будто он тогда и он сейчас – это вообще разные люди, разные тела. Он не мог вспомнить, что он чувствовал, когда шид затягивал его в пол. Айзек вообще не мог себе представить, что шид существует.

– А что было с тобой на корабле? – наконец‑то спросил он.

– На корабле меня ждали мучительные годы одиночества, – вздохнула Маша.

– Почему? – посмотрел на нее Айзек.

Маша посмотрела на него. Ее лицо теплым светом освещал огонь. На ее лице, после прогулки, свежий воздух оставил румянец и красные губы. На висках рассыпавшимися прядями свисали волосы. На мгновение ее лицо показалось Айзеку родным, а сама она совсем своей, будто он знал ее всю жизнь.

– Потому что это была тюрьма, – ответила Маша. – Гулять нельзя, общаться нельзя, вопросы задавать нельзя. Одно время мое одиночество скрашивали разговоры с Кристофом и походы в теплицу. Но когда он умер, жизнь превратилась в мучение.

– Почему они тебя не отпускали?

– А оттуда никого не отпускали. Мне кажется, это был какой‑то эксперимент. Только вот какой, я не знаю.

– Зачем им нужны были твои сны? – спросил парень.

– Я не знаю. Но профессор обменивался информацией с сушей. По голосу было похоже, что это была моя мать.

– А почему корабль утонул?

Маша на минуту замолчала. Ей было сложно, но ей хотелось сказать, потому что молчать об этом было невыносимо.

– Я сломала двигатель.

– Ты? – удивился Айзек.

– Они в любом случае собирались меня убить.

– Ты себя защищала, – не задумываясь ответил Айзек. Маша удивленно посмотрела на него.

– Но я их всех убила, – смотрела она ему в глаза.

– А скольких убили они? И вообще, ты сама сказала, что они давно должны были умереть. Не ты держала их взаперти, не ты проводила над ними эксперименты, не ты играла их жизнями.

Маша молча смотрела на Айзека. Она так боялась кому‑то рассказать. Боялась, что ее осудят, что она совершила преступление, совершила непоправимое – убийство. Но сейчас ей стало страшно из‑за того, что ее с легкостью оправдали. Убийство, которое она совершила, легко и без раздумий назвали правильным.

– Что? – спросил Айзек, видя ее удивленное лицо.

– Ты меня пугаешь, – ответила она.

– Это еще почему?

– Чем я отличаюсь от них? Ведь они тоже совершали преступления, будучи убежденными, что они правы.

– Ничем. Ты хотела жить, и ты выжила. Ты бы хотела сейчас кормить рыб на дне моря вместо них? А они бы сидели у теплого огонька и грели свои трехсотлетние ножки?

Маше вдруг стало очень жарко и она начала снимать с себя лишнее. Она убила, но благодаря этому вновь встретила Айзека, ее жизнь продолжалась, и она могла что‑то делать, что‑то менять. Это было прекрасно и ужасающе одновременно, будто она стояла где‑то не берегу океана и наблюдала незабываемое зрелище, когда десятиметровая волна идет на тебя и ты видишь, насколько она прекрасна и величественна, и понимаешь, что она вот‑вот раздавит тебя этим самым смертельным великолепием. Ей стало не хватать воздуха, в голове вдруг запищало, и она упала в обморок.

– Маша. Маша очнись, – Айзек обтирал ее лицо холодным снегом. – Что с тобой? Ты меня слышишь?

В этот момент девушка ничего не понимала, и даже не чувствовала холода от снега, а то, что говорил ей Айзек, доносилось до ее сознания невнятными отрывками. Очнулась она, когда лежала на лежаке, а шаманка опять звенела колокольчиками и напевала заунывную песню.

– Перестаньте, – с трудом произнесла Риа, но результата это не дало, шаманка, как хорошо настроенный механизм, выполняла свои ритуалы от начала до конца.

Когда она, наконец, затихла, Маша смогла расслабиться. Она лежала в полудреме и слушала, как Нула возится по хозяйству.

– Ну что, как она? – услышала Маша голос Айзека. Ее расслабленность куда‑то испарилась, он постаралась усилием воли вернуть это приятное состояние легкости, но у нее не вышло.

– Она спит, – ответила женщина.

– Что с ней случилось?

– Темный дух набирает свою силу.

– А, ну да, дух. А скажите, а охотники деревенские тоже окружены темными духами? – спросил Айзек шаманку.

– Что за странный вопрос? – недоумевала она.

– Ну, они же животных убивают. Или надо сделать что‑то иное, чтобы дух стал темным?

– Такой взрослый уже, а разум как у ребенка.

– Это не ответ. Я хочу знать, если я убью кого‑нибудь, но буду радоваться этому, а не страдать, мой дух будет светел и прекрасен? Дело в самоощущении? В том, как я оцениваю свои поступки?

– Дело в том, что ты даешь этому миру.

– Значит, я прав, будь я хоть вселенским монстром, но считающим себя главным благодетелем, мир будет улучшаться от моего прелестного безобразия?

– Паяц, – впечатала шаманка кружку в стол перед ним.

– Прелестен и восхитителен, – прошептал Айзек на отвар, глядя на шаманку, – просто переживаю, чтобы вы мне не зарядили водичку темными духами, – обратился он к ней с улыбкой, надпил отвар и закашлялся.

– Что это за гадость, – кинулся Айзек к кадке с чистой водой.

– Пей, тебе, с твоим острым языком это полезно, болтать будешь меньше.

Маша все это время лежала и слушала спор Айзека и шаманки. Она заулыбалась, когда Айзек надпил отвар и закашлялся. Прав он был или нет, было не ясно, потому что шаманка не могла дать ни одного внятного ответа, наверное потому, что знание ей было передано как данность. А почему и зачем все делать нужно именно так, никто не объяснил. Но то, что говорил Айзек, звучало забавно. Пока она улыбалась, думая об Айзеке, он подошел к ней.

– Тебе смешно? – обратился он к Маше. – Значит, полегчало. Ну, ничего, это можно исправить. Компотик хочешь? – предложил он ей отвар, который сам должен был выпить.

– Не могу отбирать лекарство у нуждающихся, – ответила Маша, все так же улыбаясь, – тем более что тебе понравилось.

– Ну да, ну да, – ответил Айзек, надпил отвар и скривился. – К тебе твой влюбленный приходил.

– Кто? – Маша перестала улыбаться.

– Да ладно, ты его знаешь. Хитрый лисий взгляд, наигранная скромность, ростом чуть выше тебя. Мыйти зовут.

– Почему это «наигранная»? – недовольно спросила Маша.