Цугцванг

Разбирал сегодня все в кабинете. Складывал отдельно учебники, что в этом семестре мне не пригодятся, отсортировывал тетради, какими конспектами мне еще удастся воспользоваться, а какие можно спокойно убрать куда подальше, чтобы не занимали свободное место и не мозолили глаза. Более‑менее разобравшись с этой нетрудной работенкой, взглянул на полку с дневниками. Уж не знаю, чем, но она меня привлекла. Заварил чай, достал все дневники и стал их листать.

Не вчитывался в текст. Где‑то не разбирал собственный почерк, где‑то уже по одному‑двум вычлененным словам из всей массы понимал, о чем речь. Прошлое яркими пятнами всплывало перед глазами, голоса звучали четко, чувства брали верх.

Еще была папка с исписанными листами, которые обгорели, и от них остались обугленные фрагменты. Это один из дневников, который я сжег, решив, что так смогу что‑то изменить. Отчетливо помню тот момент в старом дачном доме моего отца, когда смотрел, как тетрадь тлеет в объятьях пламени, меня осенило: сжечь тетрадь с записями – не значит вырезать это из жизни. Мои тетради – это рычаг, от которого завишу, это память, которая заставляет меня содрогаться и никогда не совершать подобных ошибок, это мое путешествие по кругам ада, запечатленное на тетрадных страницах.

Из одного дневника выпал сложенный вдвое листок. Выглядел он совсем непрезентабельно. Я отчетливо помню, как пытался смять его и выбросить, как снова отыскивал его, разглаживал руками, утюгом, складывал его, как снова намеревался от него избавиться, как бережно прятал в файл и убирал подальше, чтобы в следующий раз до него сам же не смог добраться.

Сейчас этот злополучный лист лежал передо мной. Из какого именно дневника он вылетел, я не заметил, да и не зачем это. Я хорошо помню, когда получил это письмо, и к какому периоду жизни оно относится.

Мне было всего… ох, это случилось около четырех лет назад. Я лежал в больничной палате в сознании три дня, постепенно вспоминал, что именно мой мозг запечатлел в последние мгновения. И с каждой четкой картинкой, понимал, что врачам не стоит об этом знать. В особенности психотерапевту, который стал ко мне наведываться. Это лишь моя тайна. Моя боль.

Ох, какая же была это боль. Вставать. Идти. Делать шаг. Второй. Поднимать руку. Сгибать пальцы. Поворачивать голову. Ну конечно, а как же иначе. Множество ушибов, растяжений, ранений, переломов, сотрясение головного мозга, внутреннее кровотечение. Потом две операции. Кома. Совершенно нормально, что мое тело категорически сопротивлялось движениям. А я знал, что нужно уходить. Желательно бежать.

Мне принесли письмо. Якобы от друга. Нет. Медсестра сказала: «Вам передали. Вот, держите, это от друзей. Они навещали вас, пока вы были без сознания. Попросили это вам передать, как только вы придете в себя, если их не будет рядом в этот момент». Но я‑то знал, что никакие друзья мне ничего передать не могут. Сложно получать письмо от тех, кого не существует.

Я распечатал.

Прочитал небольшой текст по диагонали и ужаснулся, что все было написано весьма дружелюбно. Глаза сильно заболели, они еще не привыкли к свету, а тем более концентрироваться на чем‑то мелком. Через силу я внимательно углубился в текст. Письмо не было подписано. Оно обрывалось на дате. Неправильной дате. Этот день еще не наступил. Будто бы письмо пришло из будущего. Но человек, что его написал, знал досконально мое прошлое.

У медсестры я уточнил, появлялись ли мои друзья после того, как принесли письмо – она не помнит. Я сделал вывод, что это письмо было связано с последними визитом друзей, а неверная дата могла указывать на то, что они не знают и не имеют сейчас возможности узнать о моем состоянии. Из самого текста я понял, что они беспокоятся, что они переживают и желают скорее поправиться, и… изменить жизнь.

Отправитель – или отправители – знал меня хорошо. Он советовал, как очень близкий человек, буквально слезно просил закончить ту жизнь, которая меня привела в эту палату. Чтобы я навсегда забыл, что такое пистолет, убийство и деньги за него. Чтобы я перестал быть дрессированной собакой, которая выполняет команды, уже даже не задумываясь о вознаграждении. Чтобы я нашел другой смысл в жизни, чтобы начал жить своей мечтой и целью, которые свойственны обычным людям. Банальности, в виде работы, учебы, дома, семьи должны меня привлекать, а не отталкивать. Я должен отпустить прошлое, забыть обиды, отпустить желание мести, если оно появится. К слову, оно не появилось. Я был охвачен страхом. Только поэтому я хотел сбежать. Сбежать немедленно, и наплевать на трясущиеся и хромые ноги, мутную пелену перед глазами и колотящееся сердце. Он уверял меня, что я не трус, что я сильный и вольнолюбивый человек, который не должен губить свою жизнь, которая случайно, не по моей вине, пошла не по той колее. Я должен был найти правильный путь, спалив за собой все мосты.

Если отрефлексировать сейчас все, то можно сказать лишь одно – я пытался. Я старался сжечь мосты. Старался забыть прошлое. Старался начать новую жизнь. Старался вернуться на истинный путь, что был мне намечен изначально судьбой. Что из этого вышло?

Я никогда в жизни не уподоблюсь тому «Я», что властвовало надо мной в последние года до получения данного письма. Я никогда не смогу забыть прошлое, его просто так нельзя вычеркнуть, но я постарался не возвращаться туда, мне там не место. Я не думаю о том, как безвольно подчинялся вышестоящим, сгребая их грехи себе на плечи. Я не вспоминаю звук судейского молотка, провозглашающий окончательное решение судьи. Я простил отца. Я поступил в университет, стараюсь окунуться в бытовую банальную жизнь среднестатистического человека. Но я так и не стал другим человеком. Я все тот же, борющийся сам с собой. И это доставляет не слишком много удовольствия. Если вообще хоть что‑то доставляет.

 

25 февраля, среда

 

Какая же это была ошибка…

Чертова сентиментальность!

Я даже не могу адекватно объяснить, что именно мной повелевало, когда я делал паспорт. Черт! Почему нельзя было выбрать случайное число для обозначения своего дня рождения? Почему я не сказал, что это девятое августа или пятнадцатое октября, или тридцатое марта? К чему все эти, никому ненужные, переживания ушедших дней?! Ведь я сам себя загоняю в клетку, из которой невозможно выбраться невредимым, главное – не повредиться умом.

Мне снова исполнилось двадцать один. Как тогда, шесть лет назад, я смотрю на календарь, пытаюсь нащупать в себе признаки двадцатиоднолетия, вижу это проклятое число и чувствую боль, которую не чувствовал тогда, когда шестнадцатилетним мальчишкой задувал свечи. Что же я пожелал тогда? Не знаю. Не помню. Наверняка какую‑то ерунду. А мог же пожелать другого. Но… Разве желание именинника способно изменить судьбу?

И сейчас снова грудь сжимает боль, отчаяние и страх. Завтра я буду ненавидеть себя еще больше, что открыл дверь и позволил Смерти войти в наш дом и убить ее. Я виновен в ее смерти, и никто другой. И никто меня не переубедит. Я впустил Смерть на порог.

Как же мне тебя не хватает, мама. Я сотню раз прокручивал в голове киноленту того злополучного дня и понимал, что иначе бы не поступил. Я очень любил тебя. Тогда и сейчас. И в тысячный раз прошу прощение за то, что сотворил. Я не знал. Я не думал. Я просто любил. И мне очень жаль, что завтра не смогу быть рядом. Да‑да, я говорю это уже десятый год подряд, но в какое‑нибудь двадцать шестое февраля я буду с тобой. Я приеду. Обещаю.