Дитя русалочки. Книга пятая

– Я сделаю все, что могу, – холодно произнес доктор. – Не надо меня уговаривать… Хотя вы знаете чем это может аукнуться для меня как для врача. Все‑таки криминальный аборт.

После этих слов я больше не мог находиться в кабинете. Я вышел в коридор и увидел ее. Она сидела на кожаной кушетке, стоявшей вдоль беленой стены. Рядом с ней, махая шваброй, медленно переступала пожилая санитарка.

– Это ты у нас молодая мама? – спросила она, остановившись рядом с мамой.

Ответа не последовало. Санитарка огляделась, достала из кармана носовой платочек и обтерла свое влажное лицо. Кожа ее сразу же стала матовой, и она вмиг посвежела.

– Я знаю, почему ты здесь, – заговорщически прошептала санитарка, поглядывая на мамин живот. – Я хотела попросить тебя. Только ты сначала послушай. У меня никогда не было детей и уже не будет. Мужа тоже нет. Я одинокая женщина, зарабатываю немного. О ребенке мечтала всю свою жизнь. У тебя там мальчик, я знаю. Если тебе он не нужен, то ты его выноси и отдай мне. Я заберу его, и ты больше ничего о нем не услышишь. Только не убивай его. Понимаешь, я тут работаю уже больше двадцати лет. Столько всего видела и столько уже знаю, что хоть диссертацию на эту тему пиши. После двадцатой недели ребенок чувствует боль. Пойми, что он будет умирать в муках. Как же вы, мамаши, Бога не боитесь? Я много видела на своем веку абортов и немало детских останков повыносила из этих стен в тех желтых пакетах. Но когда ты появилась, у меня прямо сердце стало разрываться. Когда ты спала, я видела, как твой ребенок шевелится. Я как будто почувствовала эти движения в своей утробе. Может, это дико звучит, но мне кажется, это судьба. Может быть, там развивается мой малыш. Я его заберу, и он станет мне отрадой в старости. Оставь его, прошу.

Пока эта женщина говорила, на ее рабочем халате образовалось широкое мокрое пятно от слез. Мама делала вид, что не слушает, но глаза уже покрылись блестящей пленкой. Я почувствовал, как мама готова была разреветься. Она не хочет меня убивать, я это почувствовал. И чтобы она знала, что я ее слышу и понимаю, я стал тревожно толкаться.

– Ах! – воскликнула санитарка, завидев резкие толчки. – Он все слышит. Видишь? Он там живой. Как же ты после такого можешь от него избавиться? Он дает тебе знак…

– Хватит! – грубо оттолкнув от себя руку санитарки, взревела мама. – Убирайтесь! Оставьте меня! Оставьте меня в покое! Я ничего не хочу слышать! А!

Голос мамы возвысился в разрывающемся крике. Вмиг на вопль сбежались врачи, Васим и другой персонал. Дальше все плыло как в тумане.

Вы уже знаете: Ясмина такая, что если что‑то решит, то не изменит своему слову. Я уже давно это понял. Может быть, потому‑то она известная чемпионка по художественной гимнастике. Признаться, я до последнего верил, что в этот раз она изменит своим принципам. Мне очень хотелось жить. Возможно, смерть не такая страшная, как ее ожидание.

Маме стали колоть какие‑то лекарства, и она много спала. И я спал вместе с ней. Постепенно тревога стала отступать, и я успокоился. По ночам я слышал ее голос. Она что‑то пела. Раньше она никогда не пела, поэтому я решил, что поет она для меня. Если она для меня поет, то точно не сделает мне ничего плохого. Через какое‑то время я уже был глубоко убежден, что Ясмина точно не причинит мне боль. На то она и мама. Я успокоился и перестал бояться. Временами я прижимался лицом к теплой плаценте, проводя рукой по ее блестящей поверхности. В такие минуты мне казалось, что я чувствую мамины руки, прижимаюсь к ним, ощущаю их запах.

Это случилось летним солнечным утром. Когда я вот так же прильнул щекой к мягкой маминой плаценте. Я как будто лежал у себя в постельке, зарываясь лицом в мягкую подушку. Воды вокруг меня стали убывать, и мне стало сложно передвигаться. Все вдруг стало каким‑то тесным, давящим. В глубине души я понимал, что это начинает происходить, но я все равно продолжал себя убеждать, что мама меня любит, она не причинит мне боль. Было ли мне страшно в тот момент? Да, было. Но сильнее страха была боль… и физическая тоже. Вскоре я ощутил неприятный горький привкус во рту. Да, я уже мог различать и вкус, и запах, и, конечно же, я чувствовал боль. Вот это тот самый солевой аборт, о котором говорил доктор. Жжение началось в глазах, потом в горле. Все тело охватила терзающая резь. Сначала я пытался найти себе место, где бы мог спрятаться, перевернуться на другой бочок. Но все было бесполезно. Огненная жидкость охватила меня со всех сторон, вгрызалась в мои внутренности, изъедала меня, словно пытаясь растворить мое тело. Когда я уже перестал видеть и слышать, я все еще чувствовал, как лопается моя кожа, как рвется моя плоть. Боже, какая же страшная бывает смерть. И вы никогда себе этого не сможете представить. Мой дух еще оставался во плоти, когда меня вынули на свет. Я все еще был живой. Хотя бы на короткое мгновенье я смог ощутить, какой вокруг вас витает воздух. Хотя бы на мгновенье я смог коснуться маминой кожи…

А что было потом? Потом ничего. Мой дух покинул тело, и дальше только ступеньки из серого мрамора. Заползающие внутрь больницы августовские лучи отбивались от прожилок камня, отсвечивая на стенах серым перламутром. День стоял теплый. В городе‑герое было спокойно. За последние несколько лет не произошло ни одной природной катастрофы, не намечалось войн, и, несмотря на последствия кризиса, никто не умер от голода. Я сидел на холодных ступеньках больницы цвета серебристого жемчуга. Никто мне ничего не говорил, не пояснял. Я просто сам знал, что я мертв. Да, вам не послышалось. В то теплое, мирное, летнее утро я умер. И это было убийством…

В этот раз хранитель позволил мне остаться в палате и посмотреть, что же лежит в том свертке, который отдали Васиму.

– Ты хочешь посмотреть? – сухо спросил он дочь.

Ясмина молчала.

Васим развернул сверток. На его большой ладони уместилось тело маленького человечка. Крошечные ручки, ножки, по пять пальцев, как и положено. Голова с округлым затылком. На почерневшем лице вырисовывались опухшие, плотно сомкнутые веки, округлый носик и крепко сжатые губы, которые удержали в себе мой первый плач, мой первый вдох. Вот как я выгляжу. На лице навсегда отпечатались скорбь и боль. Тельце мое лежало на синей салфетке: на левом боку, поджав под себя ноги, заключив в глухие объятия заветную пуповину. Это то, что мне осталось от мамы. Ясмина не стала брать меня на руки. Она только глянула на мое мертвое тело и отшатнулась. Васим аккуратно коснулся мертвой ножки и отодвинул ее чуть в сторону.

– Это мальчик, – бесцветным голосом произнес Васим.

Две крупные слезы скатились по его грубой щетине.

– Мы могли бы дать ему хорошее имя. Он мог бы стать…

– Папа, – холодно прозвучал голос мамы. – Хватит. Я больше не хочу ничего слышать.

Недолгой была моя жизнь, но все же я был счастлив. Меня похоронили при дороге. Так захотела Ясмина (теперь я буду звать ее только по имени. Потому что каждый раз, когда я называю эту девушку мамой, это звучит как горький упрек в ее сторону). Васим остановил машину, когда мы ехали через какое‑то поле. Там, в глухих зарослях, Васим выкопал небольшую могилку и скрыл мое тело в земляных складках. Потом сверху положил небольшой гладкий камень и, лихо замахнувшись, далеко выбросил лопату, сказав, что это харам (проклятье).