Дуэт для скрипки и альта

После окончания первой части и паузы, Кирилл Евгеньевич вновь взмахнул рукой. Оркестр заиграл. И только сейчас Березина осознала, что пюпитр пуст. На мгновение ей показалось, что она теряет сознание: бросило в жар, сердце забилось где‑то в районе шеи так, что дышать стало невозможно, а потом словно остановилось, пальцы стали влажными и скользкими, дирижёр превратился в расплывчатое тёмное пятно.

– Ноты есть? – одними губами спросила Вера своего соседа.

– Я наизусть, – прошептал тот в ответ.

У третьего альтиста, сидящего слева, ноты стояли на пюпитре, но были слишком далеко, и Березина не видела ничего, что в них написано.

Музыканты приблизились к тому моменту, который Вера не помнила наизусть. Ей показалось, что в сцене появилась огромная трещина, она становилась всё шире, туда падали стулья с сидящими на них, пюпитры с нотами, дирижёр, проваливался зрительный зал. Вера заставила себя сделать глубокий вдох, закрыла глаза и увидела ромашковое поле, то самое, о котором рассказывал Вадик, большое, до горизонта, сливающееся с небом, бело‑жёлтое, пахнущее летом, травами, зноем. Тёплый ветер качал цветы: любит – не любит, сыграет – не сыграет? Сложный пассаж в соло вышел как‑то сам собой, альт будто ожил, он волшебно запел своим низким голосом, потом партию подхватили другие струнные и духовые. Вера открыла глаза и в паузе тихонько промокнула мокрый лоб салфеткой, взятой с пюпитра соседа.

Когда концерт закончился, Кирилл Евгеньевич подозвал Веру к себе.

– Молодец, Березина, – похвалил он. – У тебя здОрово получилось сегодня, и соло тоже вполне прозвучало, а ты переживала, я же видел, побледнела вдруг, глаза закрыла. Нет, правда, очень вдохновенно играла, всё‑таки, я прав, работать нужно больше на репетициях! – дирижёр похлопал девушку по плечу и быстро вышел из зала, крича в телефон: «Да‑да, сейчас, пусть фотографы подождут!»

Вера вернулась к своему месту, аккуратно положила альт в защитный шёлковый чехол, потом в кофр, застегнула, проверила замок и выпрямилась. Перед ней стоял Лейгауз.

– Вер, – начал он.

– Вадя, я не выдержу ещё одного такого экстрима, если твоя очередная пассия решит отомстить мне и спереть ноты перед концертом!

– Вера, – повторил Вадик. – Я…ты…услышала, да?

А потом он подошёл ещё ближе и поцеловал её. Они стояли посередине сцены и целовались на глазах всего оркестра и не успевших выйти из зала гостей. Мимо них пролетела Пучкова с красным от ярости лицом. «Ладно, Берёза, не последний раз видимся», – процедила она, но Вера Березина её не услышала.

 

Партитура

 

Женя Стелькин поступил в Гнесинку в начале 90‑х. Отучившись положенные 4 года в Челябинском музучилище, он неожиданно для родителей и для самого себя сорвался в столицу, блестяще сдал вступительные экзамены на историко‑теоретико‑композиторский факультет и торжественно въехал в гнесинскую общагу, получив маленькую комнатку пополам с соседом‑гобоистом (вечно вытачивающим трости для инструмента из бамбука, купленного втридорога), старую продавленную кровать около окна с ужасающим видом на разваливающуюся стену грязно‑красного кирпича и заваленный мусором пустырь.

Сосед Жени оказался весёлым свойским парнем и, что не менее важно в те времена, пару раз в месяц он получал продуктовые посылки от родителей из Чернигова. Студенты разом съедали пахнущее чесночком сало с маленькими домашними пирожками и копчёную курицу, заботливо завёрнутую мамой гобоиста в два слоя дефицитной фольги.

Михаил Грайлер, так звали соседа Жени Стелькина, был талантливым, подающим надежды музыкантом, но, как говаривал профессор курса, «в смутные времена ты, Мишка, учиться надумал, лучше бы на исторической родине попробовал!»

Времена и вправду были смутные, особенно для молодых парней, которые после многочасовых лекций и репетиций в институте хотели только одного – поесть и выпить. Пили, надо сказать, всякую дрянь – и много. Во время попоек из окон общаги вылетали разные предметы, в том числе и музыкальные инструменты. Однажды с балкона 11‑го этажа на пыльный двор полный битого кирпича было сброшено пианино. Оно разбилось и долго ещё издавало жалобные израненные звуки при порывах ветра.

Cтелькин был старше Грайлера на пару лет, у него уже были серьёзные отношения с девушкой в родном городе, которые, правда, закончились сразу после отъезда Жени в Москву, а также опыт работы аккомпаниатором в районном Доме творчества в кружке вокала, посещаемым дамами постбальзаковского возраста. Женщины старательно пытались исполнять оперные арии, Стелькин играл на рояле, за работу он часто получал подарки в виде пирогов, банок с солёными огурцами, помидорами, грибами и компотом из сухофруктов, что давало очередной повод для бурной вечеринки в общаге с приглашением однокурсниц, часть из них жила здесь же: готовили ужин в маленькой кухоньке, где на электрической замызганной плите варили суп и жарили картошку. Отлучаться с кухни категорически было нельзя – картошку могли спереть прямо со сковороды, а суп цинично перелить из кастрюли в тазик для стирки белья.

Явной удачей молодые люди считали появление на таких сборищах девушек не из общаги, желательно москвичек из хороших семей – с возможной перспективой женитьбы.

Женя Стелькин был очень хорош собой: среднего роста, стройный брюнет, явно имевший кавказские корни, с удивительной красоты низким голосом. Маринке Пасечкиной, однокурснице Стелькина, папа привёз дорогой телефонный аппарат из Франции, и девчонки попросили Женю записать на автоответчик фразу: «Вы позвонили по телефону, но, к сожалению, никого из нас сейчас нет дома. Оставьте сообщение после длинного сигнала», а потом специально по сто раз набирали номер, чтобы только послушать чувственный бас Стелькина. А ещё Женя был близорук, но очки надевал только, когда играл на рояле и смотрел в ноты, поэтому взгляд его был немного застенчивым и беззащитным, что каждый раз давало девушкам надежду на возможность близких отношений с ним.

Грайлер, наоборот, был долговяз, внешне непривлекателен, с большими торчащими ушами, слишком худыми кривыми ногами, большим ртом и огромными кистями рук, похожими на клещи. Когда он играл на гобое, то шея его раздувалась будто её надули как воздушный шарик, а глаза непроизвольно выпучивались, но несмотря на внешнюю некрасивость, он был чрезвычайно харизматичным и обаятельным в разговоре с противоположным полом: искромётно шутил, слыл талантливым рассказчиком анекдотов, весёлым и простым парнем, и количество девушек, побывавшее в постели у Грайлера, превосходило число дам сердца Стелькина.

График пребывания девушек в комнате молодых ловеласов, висевший над кроватью Миши, обговаривался заранее. В момент прибытия очередной леди (которую друзья называли в разговоре между собой «партитурой»), листок с именами переворачивался тыльной стороной, а после страстного прощания в дверях, возвращался в исходное положение с проставленной напротив имени галочкой.