Герои нашего безвременья

Игорь принял горячий душ, подставил своё могучее тело под струи воды, пускай она унесёт всё – боль, вялость, накатившую ни с того ни с сего грусть. Мрачные мысли притащились из только что виденного сна. Игорь уже едва помнил, о чём был сон, разве только, что там было много снега, и тягостно смотреть кругом, и тягостно от одиночества. Настроение пришло оттуда, точно… Может, его подсознание не выдержало непривычно большого объёма радости и таким образом восстановило равновесие?

Завтрак, как и рассчитывала мать, приподнял его настроение. Отец тоже сидел за столом, очень довольный, и попивал чай с лимоном. Обычно он, пенсионер, не поднимался так рано, но с тех пор, как Игорь вернулся, специально вставал пораньше, чтобы побыть в компании сына. Шуршал свежей газетой, зачитывал вслух самое интересное, с серьёзным вниманием ждал комментария сына: его слово имело для стариков вес, сын лучше ориентировался в происходящих событиях, это было его время, когда как их время ушло.

Игорь смотрел на родителей, и сердце щемило от нежности и жалости: они состарились, пока ждали его. Он был их единственный сын, и теперь, когда он наконец возвратился в отчий дом, старики ожидали для себя покоя и счастья.

Игорь ещё не сказал им, что подбирает себе съёмное жильё. Конечно, они будут возражать, особенно мать. Но ему – тридцатитрёхлетнему мужику, подполковнику – хотелось жить, как он привык, самостоятельно. В конце концов они, конечно, согласятся.

Для Татьяны Владимировны жизнь заключалась в этих двух мужчинах: до срока одряхлевшем муже, которого она давно ощущала как более слабую и болезненную часть самой себя, и выросшем в доброго великана сыне, который вроде тоже был её частью, но, наоборот, более сильной и крепкой. Муж и сын с течением лет поменялись в её сознании местами: теперь муж требовал почти материнской заботы, а сын воспринимался как защитник и советчик. Мать любила Игоря ещё сильнее, чем когда он был маленьким. Тогда, в детстве, она его не баловала, зато теперь делала это при любой возможности. Относилась к нему едва ли не с пиететом. Молилась за него, восхищалась им, смотрела любящими глазами.

Вот и теперь, когда он после завтрака возник из своей комнаты уже в форме – чёрной, строгой, которая ему, несомненно, шла, – мать умилённо прослезилась. Под её обожающим взглядом Игорь обулся в начищенные до блеска ботинки, надел шинель, взял свой кожаный портфель.

– Пока, пап, – крикнул в сторону кухни.

Отец бодро отозвался. Игорь наклонился и поцеловал мать в щёку. Родители были чуть выше среднего роста, а он «вымахал» с метр‑девяносто. С детьми 70‑х это почему‑то случалось часто – вытягиваться выше своих родителей.

– До вечера!

– До вечера! – отозвалась она, радуясь тому, что сын, действительно вернётся уже вечером, а не через полгода, и что день проведёт в нескольких километрах от неё, а не где‑то на Кавказе.

Игорь вышел на улицу с непритязательным названием «Школьная» и пошёл своим обычным, с юности многажды повторённым маршрутом к станции метро «Чёрная речка». С личным автотранспортом у него дело обстояло так же, как и с личным жильём: Игорь подыскивал себе недорогой автомобиль, на завтра были намечены «смотрины», один из сослуживцев предлагал свою красивую, но капризную «Хонду Легенд».

А пока Озеров шёл пешком по набережной Чёрной речки и едва ли не впервые в жизни сетовал на превратности погоды. Утро было холодное, с метелью и сильным ветром. Игорь думал, что возвращение домой слишком расслабило, изнежило его: ещё неделю назад он мог бы пробежать от дома до метро хоть в тельняшке. Даже вчера всё было в порядке, несмотря на мороз. А сегодня у него заледенели руки, и к концу пути зуб на зуб не попадал.

Через дорогу от входа в метро – Музей Военно‑Морской академии им. адмирала Кузнецова и сама Академия. На излёте 80‑х именно они, почти ежедневно встречаемые взглядом, пробудили в юном тогда Игоре желание стать военным. Конечно, это желание крепко держалось и на других «китах», из которых сам факт проживания в городе‑герое Ленинграде был главным. Ещё советские книги и фильмы про то, что «есть такая профессия – Родину защищать»… Правда, учился он в другой Академии – Михайловской, уже в безрадостные и голодные годы перед миллениумом. Тогда им с родителями хватало на еду, но не более того. Вечерами, а потом и белыми ночами, Игорь «бомбил» на подержанной «Волге», купленной после первой командировки; под утро (это когда одна заря сменить другую спешила, «дав ночи полчаса») тратил заработанные деньги в круглосуточном «Продмаге», относил сумки домой и, переодевшись в форму, ехал на учёбу. Перед отправкой на Кавказ, сразу после выпуска из Академии, продал «Волгу», деньги отдал матери…

Он зашёл в вестибюль метро, в плотную людскую толпу, в тепло и духоту. Холод отступил, и Игорь почувствовал головокружение, что было совсем некстати на эскалаторе. Может, и надо было развернуться и отправиться домой, но вот уже поезд нёс его в сторону Невского проспекта, и Игорь, как многие люди, решил, что «переможется». Ничего, кроме присутствия, от него сегодня не требовалось, начальству своему он доложился сразу после приезда. Его «выдернули» из отпуска всего на один день, он должен был явиться на первое по его возвращении большое совещание у командующего военным округом. В соответствии с собственным чувством долга Игорь обязан был прибыть на это совещание хоть полумёртвым.

Игорь не болел ничем со школьных лет (ранения не в счёт), поэтому не распознал в себе начало болезни. Или проигнорировал из‑за излишней самонадеянности и мужского легкомыслия в вопросах здоровья, из‑за привычки полагаться на свою физическую силу и выносливость. Он был уверен, что всё вот‑вот пройдёт. А если не пройдёт, то он потерпит до конца совещания, а может, и до самого вечера, а там – снова отпуск, отлежится.

Поднявшись из метро, он пошёл по Невскому проспекту в сторону шпиля Адмиралтейства. Этот маршрут – от дома до Главного Штаба – теперь станет для него ежедневным, теперь у него появился в Штабе личный кабинет. Без году неделя, но всё‑таки.

Над Невским колыхалось тяжёлое тёмное небо. Глядя на сизые снеговые тучи, можно было подумать, что они весили тонны, и удивиться скорости их бега. Они напоминали военные корабли – и по «весу», и по скорости, и по цвету, и по хмурой неудержимости.

Небо в Петербурге – самостоятельное и самодостаточное действующее лицо. В иных городах можно жить годами, не глядя на небо – чего там? Разве только однажды в минуту задумчивости полюбоваться закатом. В Петербурге небо умеет обратить на себя внимание. Оно никогда не стоит на месте, никогда не пребывает в покое. И оно спускается к земле так низко, что, кажется, с любой крыши можно потрогать. Оно само заглядывает тебе в глаза. Оно рядится в разные наряды и требует, как женщина, чтобы ты посмотрел.

Ну как? Красиво? А в этом? А теперь? А если я повернусь? А если покружусь?

Да‑да, красиво.

Небо Петербурга такое переменчивое и живое. А если погода вдруг установится ясная, то глянешь на небо – а там ничего нет, никакого рисунка, и вроде даже неинтересно.

Юрий Шевчук в своей песне про то, что такое осень, собрал почти все приметы петербуржской жизни: и небо, и ветер, и чернеющую Неву, и вечную тревогу о нашем общем будущем. И соло на флейте – золотистую каёмку тёмной тучи.

Когда в России города хранят следы прошлых веков, это, по большей части, удручает, потому что сообщает о разрухе и вечном безденежье. Речь не о старинных церквях и кремлях. Они вне времени, они над мирским. Речь обо всем остальном. Однако в Петербурге старина сохраняет некоторое достоинство – или оно видится нам, потому что мы знаем о былом величии этого города. Нам видится и «строгий стройный вид», потому что про него мы учили в школе.