Герои нашего безвременья

Ради этого она и работала, ради этого – всё. Ради этого она двенадцать лет тому назад отказалась выйти замуж за Озерова.

Сегодня Люба тоже чувствовала прилив сил, но никакой радости. Наоборот, гнев – на себя и на всех вокруг. Такое случилось впервые. Она поспешила в гримёрку, боясь и не понимая саму себя.

В гримёрке начала с того, что громко хлопнула дверью. Хотелось что‑нибудь разбить, сломать, порвать. Она слишком долго сдерживалась: целые сутки притворства, начиная с вопроса Калинина «Ты со мной?!» Люба рывком подняла с пола одну из ваз и швырнула её – с водой, с цветами – в стену. Полегчало. На полу росла лужа, зато в душе растекался покой.

Снаружи весь наделанный ею шум никого не впечатлил: грохот затерялся в общем гвалте.

Люба несколько раз глубоко вздохнула и села к трюмо.

Торопливо стирала грим, прогоняла прочь надоевшую игру. Игру красок и чужих слов. Чужих слов она знала очень много. Наверное, несколько томов. Говорила и иногда думала чужими фразами. «Люблю театр – он гораздо реальнее жизни!» – так эпатировал публику Оскар Уайльд, и до сегодняшнего вечера Люба была готова подписаться под его словами. Но сегодня она вдруг ужаснулась тому, что её реальная жизнь, и вправду, уступала сценической по искренности, по яркости, по своему значению для Любы. Когда же произошла эта подмена?..

Реальность – это не то, что было несколько минут тому назад в свете рампы. Реальность здесь, в небольшой гримёрке, куда она прибежала прятаться. Это цветы в углу, осколки вазы и вода на полу, казённое трюмо и её отчего‑то несчастное лицо в зеркале.

Сегодня ей было легче, чем когда‑либо, изображать нелюбовь Настасьи Филипповны и к Мышкину, и к Рогожину, и к Иволгину. В Любе росла какая‑то замешанная на отчаянии злоба. Она смотрела в лицо актёру, игравшему главную роль, и видела в его «Идиоте» слишком много идиотизма, особенно в поднятых домиком бровях. Исполнитель роли Рогожина, как ей казалось, «скатился» в своей горячности до гоголевского Ноздрёва. Ну а Олегу, по её мнению, и играть вовсе не приходилось: Иволгин был его второй натурой. Сегодня все они были ей противны. Лицедеи…

Люба устала от них и от самой себя. Ей хотелось настоящего. И она теперь знала, что он есть – настоящий, её прошлый, её, быть может, будущий. А ведь за годы она почти забыла о нём. О нём, но не его, а это разные вещи. До вчерашней встречи с Игорем Люба была довольна и даже горда своей жизнью. «Живёшь в заколдованном диком лесу,/ Откуда уйти невозможно». А он вдруг разрушил чары. Он заставил её подумать, как всё могло бы быть, если бы она не предпочла колдовство реальности.

Она смотрела в зеркало, но куда‑то сквозь себя. Ах, было бы у неё зеркальце, как в сказке, чтобы показывало кого угодно по заказу! Люба попросила бы показать Игоря. Впрочем, он и безо всяких премудростей виделся ей – лежащим на больничной койке, с лицом бледным, как наволочка на жидкой подушке, в одном из убогих госпиталей министерства обороны. Хотя зачем так трагично? Вполне может быть, он лежит дома в уютной постели, а жена несёт ему бульон в чашке и просит детей не шуметь в соседней комнате. Жена? Вряд ли. В том долгом взгляде, обращённом к Любе, было столько чувства…

Как сильно Игорь изменился, постарел. Парадокс: в полутьме и издалека она узнала его, а подойдя вплотную, на секунду решила, что ошиблась, и поразилась многим переменам в его внешности. Игорь не сохранил на лице ничего от себя молодого, кроме предназначенного Любе взгляда – того же, что и раньше. Стал смуглее, грубее, а телом ещё мощнее, шире. Где он был эти годы? Как жил?

Олег, например, выглядит совершенным мальчишкой в свои двадцать семь. Такой худенький, лёгкий, и режиссёр неустанно хвалит его пластичность. А Стас Сирин, которому ещё нет сорока, тучный и одышливый. По сравнению с ними Игорь выглядит тем самым «мачо», на которого модные тусовщики мечтают походить. Только сам он не подозревает об этом, да и слово такое вряд ли употребляет. Его загар не из солярия и не с пляжа, его мускулы «добыты» не в увешанном зеркалами тренажёрном зале, и его глубокий взгляд таков сам по себе, без напускной серьёзности.

Люба мысленно перебрала мужчин из своего окружения. Они выглядели очень хорошо. Молодые были вечно молодыми: гладкими, свежими, с мягкими ладонями и в модных «прикидах». Немолодые были вечно молодящимися: бодрыми, разглаженными, с крашеными волосами и в дорогих костюмах… Им повезло: они заняли ячейки в грандиозных социальных сотах, позволяющие им без особого труда получать большие, по меркам страны, деньги. Их жизнь устроена, тепла, удобна. Благополучна до скуки, которую они сбывают на работе и развлечениях. Они покупают модные шмотки, едят в дорогих ресторанах, ходят в ночные клубы. Они бывают на всех известных мировых курортах. Они чуть свысока глядят на Санкт‑Петербург, на Москву – не самые комфортные города для жизни, особенно зимой, но что поделать, если именно в российских городах этим мужчинам платят хорошие деньги? Ничего не поделать, только с лёгким пренебрежением пожать плечами. Любины знакомые привыкли смотреть, как на временное недоразумение, на свою жизнь в России – с её климатом, её бардаком. Они забыли, что здесь родились и выросли (в условиях столь скромных, что теперь и вспоминать об этом неуместно) и это была единственная страна в мире, где они были кому‑то нужны – своей публике, которую любили, разве что пока кланялись после спектакля или концерта, а всё остальное время тихо презирали, во‑первых, за то, что она, её бесчисленная масса, осталась жить в прошлом и дышала на них из зрительного зала своей бедностью и усталостью; во‑вторых, за то, что она принимала их, артистов, не замечая презрения к себе, а значит – унижалась перед ними.

Да Люба и сама бывала высокомерна и куда активней интересовалась заграницей, чем своей «великой да сказочной страною». А вот Озеров много лет служил этой стране – не развлекая бесчисленные массы, а защищая их с оружием в руках. И он, надо полагать, не имел ничего против климата, бардака, даже бедности, терпеливо принимая их как вечные атрибуты «великой да сказочной».

Несмотря на многие противоречия – а быть может, именно из‑за них – Люба не могла не признать, что ей непременно хочется встретиться с Игорем. Она страшно соскучилась по нему. И по себе – простой девчонке из прошлого, которую мутные волны 90‑х по счастливой случайности не потопили, а вынесли на высокий берег, золотой песок… Он ведь тоже не сгинул в пучине, не разбился о скалы. Оба они были сейчас под небом Петербурга и думали друг о друге…

Раздался деликатный стук в дверь, в гримёрку заглянул Станислав Сирин, деятельный носатый господин с богатой чёрной шевелюрой. Он вошёл и привычно уселся в свободное кресло. Пробежался взглядом по букетам цветов в углу комнатки. Лужу он заметил, но ему не было до неё никакого дела. Перевёл блестящие чёрные глаза на свою подопечную.

– Браво! Ты сегодня играла очень эмоционально, это чувствовалось! Экспериментируешь?

– Так хорошо или плохо?

– По‑моему, хорошо. Посмотрим, что режиссёр скажет. А вообще, от твоей игры иногда веет ледяным холодом.

– Ты это говоришь, потому что я с тобой не спала.

Сирин рассмеялся и процитировал:

– «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

Он тоже знал много чужих слов. Он начинал актёром – не сложилось, переключил свой интерес на финансово‑юридическую сторону служения Мельпомене и Талии: стал агентом.

– Стас, если тебе позвонит некто Игорь Озеров…