Грибники

– Я не дура, сама вижу, что книжка. А на ней замочек. Он открывается?

– Похоже, мне ключа не дали…

Марина обрадовалась; она любила быть полезной.

– Я могу тебе помочь, у меня шпилька есть.

Дана посмотрела на нее с недоверием.

– А ты умеешь?

– Ну да…

Увлеченные совместным вскрытием книги на заваленном бумагами офисном столе девушки, несмотря на объединившее их общее дело, смотрелись контрастно. Худая, гибкая, как проволока, черноволосая Дана, и неуклюжая, необъятных размеров круглолицая шатенка Марина, которая только добыв из своей прически шпильку, уже начинала потеть и задыхаться.

Зато пальцы у Марины были ловкие; пару раз крутанув загнутой шпилькой в замке, что‑то зацепив, она выдохнула и ткнула пальцем в бронзовый угол:

– Готово. Красивая. В антикварной лавке купила?

– Взяла почитать у подруги. Марин, ты уверена, что тебе это будет интересно?

– Ой, конечно! Можно я тоже посмотрю?

Будучи человеком одиноким и неприкаянным, Марина исповедовала навязчивость как норму общения.

Обычно Данка ее посылала, но тут сжалилась и пожала плечами. Хочет читать воспоминания графа – пусть читает. В конце концов, граф – фигура виртуальная, и Марина не станет его ревновать к Дане, как еще совсем недавно ревновала к ней нового сотрудника Ростислава Пуговкина. В итоге Пуговкин достался Дане, но оказался скучным прагматиком, не видящим дальше собственного носа.

Начали девушки, как воспитанные люди, с первой страницы.

«Уважаемый читатель! Мы с тобой живем в эпоху утраты таких понятий, как честь, дружба, благородство и самопожертвование. Мы видим, как…».

– Да граф у нас моралист, – хмыкнула Дана, однако Марина на ее иронию не отреагировала. Она увлеклась текстом, а уже через полчаса хлюпала носом вытирала глаза.

– Вот ведь люди раньше умели, а? – вздыхала она. – До мурашек…

– Чебурашек, – передразнила ее Дана.

Текст читался легко, и она вдруг пожалела, что делит его с кем‑то.

 

*

Той ночью во сне Марина, что называется, первый раз в жизни почувствовала не только мурашки, но и саму себя мужиком. Некоторые реальные особи мужского пола и за всю жизнь не разу им не бывают, а у Марины, вот, получилось – зажиточным деревенским мужиком, обремененным двумя сыновьями и взрослой красавицей‑дочерью, работниками и приживалкой.

Сон начался с горницы, где за столом за столом собралась семья, перед большим казаном картошки. У каждого в руке была деревянная ложка с вырезанным на ней именем. От ложки Марина узнала, что ее зовут Касатон, жену – Марья, сыновей – Архип и Матвей. Что же до дочкиной ложки, то лежала она на столе надписью вниз.

Откуда‑то Касатон знал, что никто не станет есть, пока он первый не протянет руку к казану.

Касатон крякнул, подцепил из казана, откусил, заел луковицей. Занавеси в горнице отчего‑то были задернуты, хотя на дворе стоял день.

– Ты б сходила прогулялась, Анфиса, – шептала мать, – Тешка на кухне занята, воды принести некому.

Тешкой, знал Касатон, звали их бабку‑приживалку, непонятно кому непонятно кем приходившуюся, но полезную в хозяйстве, хоть и жутко трепливую.

– Не могу я, матушка, – отвечала Анфиса.

Теперь Касатон вспомнил, что дочь его, бледная, слабая, уже третью неделю сидела в светелке и вышивала красные цветы.

– Слушай меня, – как‑то раз приживалка потянула Марину‑мужика за руку и взволнованно зашептала:

– Если девка в немочи и красные цветы вышивает, старики говорили, упырь к ней ходит…

– Да ты рехнулась, Тешка? – рявкнул Касатон. – Какой упырь?

– Точно говорю – упырь! – вращая светло‑карими буркалами, шептала приживалка. – Его найти надо и кол осиновый в грудь ему забить.

Тогда Касатон, конечно, не поверил, а сейчас, беспокоясь о дочери, всерьез задумался, а не сходить ли, не поискать ли ему упыря. Не набить ли ему лицо в конце концов. Касатон был человеком действия, пусть бы даже и противоправного.

Вспоминая об этом, Касатон вгляделся в щелястые узоры на отшлифованных временем бревенчатых стенах родной хаты, на рамы с пыльными стеклами, на занавески – расшитые крестами, льняные – и тяжело задумался, словно бы прося благословения у пяти поколений своих предков, живших и почивших в бозе некогда в этом огромном, еще во тьме веков возведенном срубе.

Анфиса не только не гуляла, но и не ела. Ее лицо при тусклом полуденном свете выглядело зеленоватым, и казалось, что она с трудом держится на скамье.

Картофель в казане, еще минуту назад казавшийся таким аппетитным, перестал привлекать Касатона. Бросив семье краткое «Ешьте» и жестом остановив поднявшуюся было Марью Савельичну, глава тяжело поднялся из‑за стола (габариты Марины никуда не делись), с грохотом отодвинул (на полу бы доски перестелить, давно пора) стул, стянул в сенях с вешалки свой зипун и направился в сарай.

– Никому не ходить за мной, – бросил он домашним через полчаса, закрывая калитку. – Вернусь к вечеру.

Так деревня узнала, что Касатон ищет упыря.

Анфиса тем временем становилась все слабее и прозрачнее, и теперь почти не выходила из светлицы.

– Окстись, – говорила ему Марья, – Тешка напридумывала, а ты и поверил.

– А ты никак можешь иным образом объяснить эту немочь? – окоротил Касатон супругу. – Вот то‑то и оно, – вздохнул он, когда она пожала плечами и перекрестилась.

На третий день Касатон, к тому времени поистине одержимый поисками мистического обидчика, составил карту местности и поделил доступные ему земли на четыре части – северную, южную, западную и восточную. Три из них были уже осмотрены, оставалась южная, где были самый бурелом и овраги, которые в деревне называли «балками». В поисках грибов и ягод деревенские дети могли дойти пятой‑шестой балки, самым большим героизмом среди них считалось дойти до десятой – путь занимал пять часов – а самые сильные и упорные, согласно деревенским легендам, доходили до двенадцатой балки.

За оной, по словам односельчан, располагались заброшенные каменные постройки и старый погост с почти утонувшей в болоте часовней.