Игра слов

Никите рассказывали, что раньше Таран сидела в большом кабинете с двумя соседками, но застращала их до невозможности, они при ней боялись лишний раз вздохнуть. Любой шорох, любое неосторожное движение, любое слово легко становилось поводом для ругани. Ругалась Таран громко, выразительно, вдобавок обладала крайне противным голосом. Она закатывала настоящие истерики, если ей, как она выражалась, мешали работать своей болтовнёй. В конце концов, её пересадили в отдельный маленький кабинет, и уже бывшие соседки на первых же выходных после этого сбегали в церковь и поставили свечку за здравие главного редактора, одобрившей и устроившей переезд. Мимо кабинета Таран ходили на цыпочках, словно это логово дракона. Очень подходящее сравнение. Если чей‑то шаг оказывался недостаточно тихим, Таран орала: «Хватит там топать, слоны! Я тут ваши же косяки исправляю!» Даже директору холдинга, к которому относился их еженедельник, пару раз перепали эдакие приветствия, когда он проходил по редакции. Хорошо, что мужик с чувством юмора, заморачиваться не стал и за заочное оскорбление заочно же простил. Понимал, что, во‑первых, Таран не со зла (то есть не со зла лично к нему; зло ко всем подряд, а не персонально к тебе, куда легче простить), во‑вторых, она реально хороший редактор – другого такого не найдёшь, по крайней мере, на эту зарплату.

Хуже всего, что Таран имела привычку сама периодически приходить в кабинеты к журналистам. Обычно задавала типичные уточняющие вопросы, но порой высказывала гневные фи по поводу разных ошибок, а гневные фи в исполнении Таран были ещё и очень обидными. Бедную Иру она не раз и не два фактически доводила до слёз, та едва сдерживалась. Никита, если был рядом в момент «нападения», вступался за Иру, стараясь оградить от монстра. Но монстр лишь сильнее распалялся, в результате перепадало и Никите.

Его это мало трогало, он не был эмоционально привязан к коллективу. Работу он воспринимал именно как работу, а не место, где обязательно надо заводить душевные отношения. Никита наскоро выполнял то, что от него требовалось, чтобы заняться другими своими делами. К коллегам относился доброжелательно, уважал, иногда помогал, но назвать их второй семьёй, а редакцию – вторым домом у него язык бы не повернулся. Потому и «таранные» выходки не выводили его из себя, хотя раздражали, а подчас действительно злили. Но он быстро забывал и о них, и о самой Таран – у него водились женщины, думать о которых было куда интереснее.

На отсутствие внимания со стороны противоположного пола Никите жаловаться не приходилось. Вихрасто‑светловолосый и синеглазый, как какой‑нибудь Иван‑царевич, с ямочкой на подбородке, он, впрочем, брал не столько внешностью, сколько общением – никогда не лез за словом в карман. В силу и профессии, и личных предпочтений, окружение Никиты уже давно состояло главным образом из людей, которые, может, и не относились к интеллектуальной элите, но обладали минимум средним интеллектом. Значит, ценили остроумие и чувство юмора, а этого добра у Никиты было навалом.

 

3

 

Чего уж разводить таинственность, Татьяна Таран и была той Лизиной подругой, которую брали на дачу. В детсадовской группе, куда родители привели трёхлетнюю Танюшу, уже насчитывалось восемь Тань, и воспитательница придумала называть девятую Татьяну Яной. Такой вариант имени самой девочке понравился, родные не противились и быстро привыкли.

Яна была добрым мягким ребёнком и стала добрым мягким взрослым. Но слишком уж многие норовили воспользоваться этими чертами её характера. Разные аферисты – отдельная тема; но обычные, вполне приличные и не злые люди присасывались к Яне, словно вампиры. Она отчётливо это прочувствовала на первой работе. Сначала Яна думала, что ей повезло, – коллеги такие дружные и доброжелательные! Однако уже через полгода от их дружности и доброжелательности хотелось лезть на стенку. Соседки по кабинету постоянно, постоянно рассказывали ей о своих личных делах! Воспитанная Яна не знала, как их прервать, чтобы не обидеть, и почти каждый день теряла не меньше часа, слушая повествования о чужих семейных неурядицах / биографических воспоминаниях / хороших родственниках или друзьях / плохих родственниках или друзьях / и т. д. На этот час, а то и два, ей приходилось задерживаться после окончания рабочего дня, чтобы доделать то, что она доделать не успела.

Тётя Яны, перебираясь к дочери и внукам в Ташкент, не захотела сдавать квартиру, а оставлять без присмотра опасалась. Потому предложила самой любимой и ответственной племяннице временно занять жилплощадь. Племянница сочла, что пожить в другом городе ей будет полезно, и переехала. И дала себе слово, что на новом рабочем месте сделает всё, чтобы никому и в голову не пришло с ней откровенничать. Пускай лучше ненавидят, чем бессовестно отнимают время. Яна придумала образ и основательно в него вошла.

Немилосердно стягивала волосы. Красилась тёмной помадой, чтобы губы казались тоньше, и малевала жуткие стрелки, чтобы глаза казались меньше и злее. Носила одежду, которую родня собиралась увезти в деревню. Раздобыла очки с обычными стёклами, чисто для вида, со зрением‑то был полный порядок. Ну и обувь подбирала пострашнее. Наверное, можно было обойтись и без столь радикального маскарада, да Яна перестраховывалась, к тому же её артистичную натуру забавлял и радовал этот спектакль. Переодевалась Яна в гранитной мастерской недалеко от редакции, для чего заранее задружилась с работниками, они разрешали ей проходить в одно из дальних помещений и там менять облик. В настоящем образе Яна заходила и выходила через главные двери, в рабочем – пользовалась дверью со стороны двора.

Сложнее всего было изменить не образ, а манеру общения. Вежливость и мягкость с детства укоренились в Яне где‑то на уровне базовых инстинктов, она боялась кого‑нибудь обидеть, а если всё‑таки нечаянно обижала, то очень переживала. Она ненавидела конфликты и, хоть у неё было своеобразное чувство юмора, любила, чтоб всё шло мирно, уютно и по‑дружески. Но воспоминания о том, чем это обернулось на предыдущей работе, придали ей сил. Хмурость, бурчание, недовольное шипение Яне, от природы улыбчивой и незлобивой, поначалу давались непросто. А уж как трудно повышать голос на коллег и выдерживать их растерянные, обиженные взгляды! Зато все быстро поняли, что к ней лучше без необходимости не соваться, и она заканчивала работу вовремя. Вернее, раньше, чем если бы ещё тратила себя на рассусоливания.

Работы было много, потому что большинство журналистов трудились, как Яна это называла, по принципу Никиты Антонова – кое‑как сделал, и ладно, скажите спасибо. А исправлять это «ладно» приходилось ей. Она понимала: скромные деньги не вдохновляют на титанический труд. Мечта любого начальника – высококлассный, выполняющий двойную, а лучше тройную норму специалист с зарплатой кладбищенского сторожа; смешно и несправедливо, ясно, почему люди предпочитают экономить время, силы и не жаждут целиком посвящать себя обязанностям, за которые им определённо не оплачивают. Одна загвоздка: кто‑то всё же вынужден выполнять свою работу тщательно и добросовестно, чтобы газета выглядела достойно. Если журналист пишет статью небрежно, с ней потом мучается редактор, которого, между прочим, тоже золотом не осыпают. Редактору точно так же недоплачивают, но ему не на кого перекинуть свои обязанности (да, есть следующая ступень – корректоры, но у них другие функции), и он вынужден их выполнять, как бы ни хотелось тоже пофилонить в знак протеста. Такой вот этико‑экономический парадокс.