Имя вам Номер четыре

Согласившись с отцом, я уехал вместе с двумя соседями в наше родовое село на границе с другой республикой. Наш путь описывать не буду: это займет целые сутки. Конечно же, мать, сестры и остальные родственники были рады меня видеть. Каждый вечер у нас собирались соседи и расспрашивали о доме, о соседях, о военном Грозном, который я успел увидеть по дороге. И когда я начинал рассказывать, в комнате воцарялась тишина, старшие откладывали все дела. Рассаживались вокруг и слушали, прерывая меня только тихим «Астагlфируллахl»[1] или «ццц». – Эдуард, мысленно возвращаясь к событиям тех дней, казалось, забывал про Сафию и замолкал. Но потом, возвращаясь к реальности, продолжал. – Я с нетерпением ждал следующей поездки водителя в город. Ждал прибытия отца. Бдительность моей совести была усыплена словами отца, как сторожевая собака сытной жижей. Однако где‑то глубоко внутри меня таился страх, что что‑то может случиться, помешать отцу приехать и что зря я согласился уезжать. Это чувство довлело надо мной тем сильнее, чем больше проходило дней.

Спустя неделю водитель не смог поехать, потому что в городе вовсю шли бои. Как я сожалел, как я сокрушался о том, что уехал, знаю только я и Господь Бог, – низким голосом, словно на исповеди, проговорил с чувством Эдуард. – Я вымещал зло на дровах, которые каждый день приходилось колоть. Мне не хотелось общаться со своими сверстниками. Они, уехавшие в самом начале и не различившие кровожадного лица войны, казались мне детьми. Простые человеческие радости не утратили своего очарования и силы над ними, а мои мысли были заняты отцом. Каждый день по несколько раз в голове прокручивался последний разговор. Доброта сквозь строгость и непреклонность, проявляющаяся в заботе о нас, а особенно во взгляде глубоко посаженных, с возрастным прищуром карих глаз, – теперь я вспоминал такое привычное лицо с новыми для себя чувствами. Когда я помогал в чем‑то по хозяйству женщинам – а вместе с нами жили очень много беженцев, на которых тоже нужно было рассчитывать еду, воду, тепло – мыслями я бывал с отцом. Одним из ярких открытий, от которого к горлу подступил ком и глазницы переполнились слезами, для меня стало осознание того, что в какой‑то момент я перерос отца. Сафия, чтобы ты понимала, это был безусловный авторитет, строгий глава семьи, который был чужд внешним проявлениям эмоций и чувств, но у которого любовь выражалась в том, чтобы довезти до школы, спросить, как дела и нужно ли чего – причем после этой фразы он каждый раз выдерживал многозначительную паузу, давая понять, что на него можно рассчитывать, – пока снимаем урожай с деревьев или грядок, рассказывать о голоде, который испытали старшие в депортации, чтобы мы научились ценить каждый кусок хлеба. Любовь родителей в этом и заключается – в том, чтобы передавать мудрость, накопленную за годы жизни, во имя неповторения новым поколением ошибок предшествующих. И в этом он проявлял самую высшую степень любви, – тут голос Эдуарда сорвался. Сафия долго слушала тишину по ту сторону телефона. Потом послышались шаги, какие‑то приглушенные звуки, шум воды и, наконец, – Извини, я отходил попить воды.

– Да, конечно, – сказала Сафия.

– Через месяц после моего возвращения до нас дошла весть, что отца убили.

– Астагlфируллахl, – воскликнула Сафия, надеявшаяся, что рассказ идет к иному концу.

– Да, после ночной бомбежки он по обыкновению шел проведать соседей, когда снайпер выстрелил, – тяжело сглотнул, – выстрелил ему в голову.

– Дала геч дойла цунна! Дала гlазот къобал дойла цунна![2] Ты же понимаешь, что он в лучшем мире, – ей очень хотелось успокоить его.

– Вот такое наследие мне оставила эта война, – как бы не слушая Сафию, произнес он.

– Такое наследие она оставила каждой семье, – сказала Сафия, задумавшись.

– Но не каждому она оставила сожаление на всю оставшуюся жизнь, – возразил Эдуард.

– Эдуард, если ты о чувстве вины, то от тебя в этой истории ничего не зависело, – с жаром заявила Сафия.

– Иногда понимаю, – помолчал, – или хочу так понимать.

– Ты знаешь, что такое предопределение? – спросила Сафия.

– Ну, а как ты его понимаешь? – то ли с сарказмом, то ли с искренним интересом спросил Эдуард.

– Не буду вдаваться в долгие объяснения, – начала Сафия. – Говорят, три вещи неизменны – это день рождения человека на этот свет, день, когда он свяжет себя узами брака, и день, когда покинет эту землю. А на все остальное человек способен влиять: мольбой, намерением и действиями. Они тоже предопределены, но человеку дается выбор и разум.

– Да это понятно, я и не считал, что смог бы изменить ход событий, – запнулся Эдуард. – Хотя вру, бывало, что и такие мысли лезли. Но в основном это другое чувство. Чувство, что ты сбежал, струсил, стоило прозвучать просьбе уехать, как был рад это сделать, оставив своего отца в кровавом месиве!

– Но ты не был рад, ты же знаешь это, – Сафия думала, как быть убедительнее.

– Каждый раз, когда я представляю, как он лежит ниц посреди улицы… в собственной крови, я уже ничего не знаю, – уставшим голосом выдавил он из себя. – И когда понимаю, что не было никого из родных омыть его тело, подготовить его в последний путь и прочитать джаназа‑намаз[3], мне начинает видеться, как я ухватился за возможность сбежать из ада на земле.

– Тогда подумай вот над чем, – сказала Сафия, – твой отец не хотел бы подвергать тебя опасности! Он не захотел бы, чтобы в тот злосчастный день ты оказался там! – На глаза Сафии навернулись слезы – уже в который раз за этот разговор, – а ком в горле не позволял продолжить. Но, сглотнув, она продолжила:

– Он был спокоен, что ты, его сын, в безопасности, что ты есть, чтобы сберечь семью! И между собой и тобой, – тут Сафия заплакала, – он бы выбрал умереть сам еще тысячу раз!

– Мне не хватало этих слов, – после долгой паузы тихо произнес Эдуард. – Спасибо тебе, Сафия!

– Да, – только и выдавила из себя Сафия.

Лиза

«Все счастливые семьи похожи друг на друга,

каждая несчастливая семья несчастлива по‑своему»

Л.Н. Толстой

[1] Прости меня, Аллах (араб.).

[2] Да простит его Аллах! Да примет Аллах его джихад!

[3] Намаз, который читается над покойником (араб.).