Исповедь женщины

Как это ни странно, но тетя с ее мистицизмом разбудила во мне дремавшую дотоле мысль. Дело в том, что за последнее время в институте я так много работала, так много читала, что первое время, выйдя из него, я как‑то опустилась, бросила книги, не развертывала своих любимых писателей и даже с большим усилием могла заставить себя присесть за рояль. Восточная женщина сказалась в этом. Вокруг все было так тихо и мирно. Кроме «либр‑пансёра», боявшегося кошек во сне и несколько будировавшего, все остальные, посещавшие тетю, были по большей части бедные люди или уже одолженные, или одолжаемые ею. Они до такой степени держали себя безлично и смиренно, что, надо сказать правду, иногда мне становилось скучно. Я ездила в оперу, но к итальянцам тогда было трудно попасть, все ложи оказывались забронированными. Что касается до русских, то как теперь, судя по слухам, так и тогда наши никуда не годились.

Полное однообразие моей жизни за то время нарушилось только двумя событиями. Во‑первых, «либр‑пансёр» раз как‑то явился к нам со столь многозначительным видом, что я не удержалась и спросила его:

– Боже мой! Что с вами? Уж не открыт ли способ приготовить человека в реторте?

– Нет, это дело будущего, более или менее отдаленного. Нет!.. А я прошу позволения представить вам молодого ученого, имя которого уже с уважением произносится за границей и в прочих местах.

– Кто это?

– Сам Островитинов! – И он пресмешно поднял брови ко лбу и сжал многозначительно губы.

– Что значит сам? Что еще это за новые знаменитости?

– А то, что он открыл новую бактерию патриотизма.

– Как? – даже привстала тетя. Она всего ожидала от нашего «либр‑пансёра», только не этого.

– Ну, да! Известно теперь, что все эти так называемые чувства, как‑то: любовь, страсть, вражда и т. д., обусловливаются пребыванием в человеческом организме специальных для каждого из них бактерий. Ну так вот Островитинов открыл бактерию патриотизма. Вы понимаете, что это значит? И «либр‑пансёр» вскочил даже в порыве неодолимого волнения. – Вот, например субъект, положим X, принужденный продолжительное время пребывать вне своего отечества… Ах, опять у вас три свечки! («Либр‑пансёр» живо задул одну). Бактерии патриотизма в нем размножились до того, что он начинает страдать ностальгией. Стоит только вспрыснуть ему по пастеровскому методу контрбактерий космополитизма, и все кончено. Вы схватываете мою мысль?

Но тут уже ни я ни тетя не выдержали. Мы расхохотались так искренно, что бедный философ схватился за шляпу и выбежал вон; впрочем, как ни был он взбешен, но заметив в передней выпавший гвоздь, тотчас же поднял шум на целый дом, объявив нам: «Вот увидите, а кто‑нибудь здесь да потеряет деньги!..» Через два дня явился к нам с Островитиновым. Это чудо микроскопии было облечено в какой‑то серый пиджак и зеленый галстук. Белье на нем оказалось не первой свежести, и, вероятно по множеству занятий и за недостатком времени, сей великий муж никогда не чистил себе зубы. Волосы каким‑то хохлом взвивались у него на лбу… Уши, точно ручки к котлу, были торчмя припаяны к его голове. Очевидно, он происходил от чресл Авраамовых. Впрочем, по наглому виду, это было ясно и без ушей! Он, небрежно кивнув мне, дотронулся холодной и влажной рукой до руки тети и бухнулся на диван так, что все кругом задрожало. С первого раза он заявил нам, что он работал с самим Кохом, делал доклад в берлинском медицинском обществе, что его знают в Европе, Америке и Австралии, но что в Россию он вернулся только для того, чтобы женится… При этом он бросил на меня ободряющий взгляд. Дескать «старайся, и я, пожалуй, сделаю тебе предложение». Предпочтение, отданное им в этом случае России, объяснялось тем, что только русская женщина может если не возвыситься до его гения, то понять его и служить ему. Потом ему нужны деньги, ибо наука требует расходов. Если бы он был шарлатан, он, разумеется, занимался бы практикой; но он хочет оставить свое имя в наследие потомству, сделав его рубежом между прошлым и настоящим, так, чтобы впоследствии, лет этак через тысячу, говорили: «Это было до или после Островитинова». У него была при этом препротивная манера, говоря, щупать себе нос, точно он опасался за него, как бы тот не слетел, не унесся в пространство. И как он выбалтывал все! Я могу сравнить это только с одним. В бессонную ночь, после дождя, лежишь и слушаешь, как с крыши на железный лист подоконника падает капля за каплей. Медленно, правильно… кап… кап… кап… Сначала относишься равнодушно, потом нервы начинают шалить – кап… кап… кап… уже ждешь и считаешь. Еще несколько погодя, делается какое‑то тоскливое состояние духа, с каждой каплей все усиливающееся; наконец вам кажется, что эти капли падают на вас самих, на ваш мозг, пронизывают вас насквозь! Закутываешься с головою в одеяло, кладешь ее под подушку, но и тут все чудится это кап… кап… кап… Наконец вскакиваешь, как безумная, и уходишь в другую комнату, чтобы не слышать этого. Островитинов «капал» таким образом целый вечер. Излагал медленно, скучно, выжимая слово за словом, капая всю теорию своих бактерий патриотизма; самодовольно и благосклонно намекнул, глядя в мою сторону, что ему тоже не чужды, при всех его занятиях, бактерии любви, и, наконец, попросил себе, как в трактире, бифштекс.

– Я, знаете, всегда привык в это время… С полубутылкой красного вина.

Тетя смотрела на него во все глаза. Ему подали бифштекс. Он как‑то особенно быстро съел его, затем снял хлебом весь соус с тарелки, проглотил хлеб и, окончив это занятие, поморгал на свечи и на лампу, полез в один карман, потом – в другой и вдруг поразил нас вопросом:

– А нет ли у вас носового платка? Я свой забыл дома.

– Ученые все рассеяны! – извинился за него «либр‑пансёр», все время восторженно смотревший ему в рот, точно оттуда должна была вылететь какая‑нибудь необыкновенная птица и произнести нечто особенно великолепное.

Рассказав нам затем план будущих своих работ, он вдруг встал и начал прощаться.

– Пожалуйста, заходите! – пригласила его тетя из вежливости.

– Да, пожалуй, я к вам зайду; вы, знаете, мне понравилось. Я люблю простых русских людей, но я все время за работой. Единственный свободный у меня час – это шесть, когда я обедаю, так что если вы пригласите меня обедать – я могу… Вы меня простите, я ведь по нашему доброму русскому обычаю.

– Бактерия патриотизма? – я угодливым смехом пошутил «либр‑пансёр».

– Да, что хотите… Я все‑таки русский человек.

«Либр‑пансёр» пошел его провожать на лестницу сам, не допустив до этого горничную, подал ему пальто и калоши, обвязал ему шею гарусным шарфом (чудо микроскопии страшно боялось насморка!) и вернулся, точно с Синая, сияющий и ополоумевший от экстаза.

– Вот человек! Какая оригинальность, самобытность… И заметили, что он уже дошел до той степени, когда перестают стесняться? Он знает свою силу и значение и не намерен поступаться своими желаниями и привычками ради глупых церемоний. Он отбросил от себя все… Вы понимаете? Он один велик, а окружающее все мелко. Он снисходит к нему. О, это настоящая мощь! Вы, Аня, счастливица, – неожиданно для меня разразился он обращением ко мне.

– Почему это? – удивилась я.

– Да уж так!.. Вы ему понравились… Я его спрашивал – какова? А он подмигнул, ткнул меня кулаком в живот, вот в это самое место (и он благоговейно коснулся «этого самого места») – мы ведь с ним друзья – и говорит мне: «Весьма удовлетворительна, весьма и весьма добропорядочна». Даже о том, есть ли что за тобою справился. «Мне, объяснил, жена нужна с приданым, чтобы я, не заботясь ни о чем, мог продолжать далее свои открытия». У него все вперед рассчитано, все. О, это такая голова! Он, знаете, самого Коха «старым дураком» называет!

«Такая голова» предъявилась дня через два и прямо к обеду.