Колесницы судьбы
– Заодно узнай, нет ли здесь сослуживцев отца‑матери. А я пока посмотрю: может, найдутся какие‑то записи интересные, документы. Авторизируешь меня на поиски?
– Конечно. У меня от тебя тайн нет.
Хотя имелся у нее от него, конечно, один большой секрет.
Но о нем никаких документальных свидетельств не сохранилось. Только ее память.
Данилов стал рыться в бумажных богатствах. В самой большой, «родительской» комнате имелся старый книжный шкаф. В нем несколько случайных книг и бесконечные ряды журналов – перестроечное богатство: «Новый мир», «Иностранка», «Знамя». Года всё самые лакомые: восемьдесят седьмой, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый. К девяносто первому подборки истончились, в девяносто втором исчезли вовсе: наступали лихие времена, не до чтения стало генеральской семье, одна мысль – выжить.
Но ни рукописных листочков, ни документов. Да и сомнительно, чтобы начальник секретного института Минобороны какие‑то записи в частном порядке вел.
Варя позвонила тем временем в соседскую калитку. Раздался лай двух собак, и ей отворила дама лет семидесяти с седым ежиком на голове. Присмотрелась, близоруко щурясь, пропела:
– Батюшки‑святы! Варюшка! Да ты ли это?
– Я, я, тетя Лина. Вот, подарочек вам привезла.
Данилов как знал: надоумил с утра захватить коробку конфет, которая валялась в числе подарков, принесенных Петренко в госпиталь.
– Сколько ж времени я тебя не видела! Лет пять? Семь?
– Да я, тетя Лина, за границей работала, в Америке, – легко соврала девушка. – Спасибо, что за дачкой нашей приглядывали. Теперь, надеюсь, мы здесь чаще бывать будем.
– Да ты у нас замуж не вышла ль?
– Пока нет, тетя Лина. Но парень имеется.
– Из наших? Или американца привезла?
– Из наших, из наших. – И подумала мельком: «Хотя он такой бывает загадочный, что, может, с американцем проще было бы. Но спросила соседку о другом, о том, о чем Данилов надоумливал: – А есть ли тут, на дачах, кто‑нибудь, кто с моими родителями работал?
– С родителями? Мы точно нет. А зачем вдруг тебе?
– Да вот, воспоминания о них собираю, – снова приврала девушка. – Может, издам когда‑нибудь за свой счет.
– Мы с ними только как соседи контактировали. Да у нас в товариществе вряд ли кто был из их института. У нас ведь кооператив от завода имени Войкова, образовался в сорок шестом году, сразу после войны. И участок, ваш который, принадлежал Огольяновым. А потом, когда он умер, дочка его родителям твоим продала. Но это в семидесятые было или в начале восьмидесятых, до перестройки.
– А я думала, отцу от Министерства обороны участок дали.
– О нет, к военным наше товарищество никогда никакого отношения не имело.
Вот и ушла Варя от соседки несолоно хлебавши – правда, рассыпавшись в благодарностях, что та за участком присматривает.
А в домике ее встретил торжествующий Данилов.
– Смотри, Варвара, что я нашел!
Он протянул огромную, одиннадцатого формата, девяностошестистраничную тетрадь в дерматиновом переплете.
– Что это?
– По‑моему, дневник твоего папеньки.
– Да ты что!
– Валялся в стопке газет рядом с буржуйкой, для растопки. Хотя смотри: тут недвусмысленное указание.
На черную обложку тетради оказался наклеен рисунок: веселенький красный костерок, категорически перечеркнутый двумя запретными прямыми крест‑накрест. То есть ясное указание: в печке не жечь!
Варя схватила тетрадь, распахнула на первой же пожелтелой странице и увидела до боли знакомый почерк отца: красивые, мелкие, ровные чернильные буковки человека, учившегося чистописанию в те баснословные времена, когда ученики обмакивали тонкие перышки в чернильницу и тренировали нажимы и росчерки.
– Ух ты!
Она взахлеб прочитала самое первое:
«3 сентября 1968 года. Сегодня произошло событие, которое, возможно, окажет непосредственное и весьма существенное влияние на мою дальнейшую судьбу, и далеко не в лучшую сторону…»
Вот это да! Шестьдесят восьмой год. Папочке – двадцать два. Тогда он, кажется, не работал в институте. Был студентом? Или аспирантом?
Она оторвалась от начала, пролистала всю тетрадь. Та оказалась заполнена примерно на три четверти. Мелькали записи разными чернилами, разной длины. Ближе к концу идеальный почерк родителя ощутимо испортился.
Почти все заметки датированы. Но года мелькают самые разные. 1972, 1973, потом 1978, 1981, 1985… Папочка, судя по всему, вел свой журнал крайне нерегулярно.
Она заглянула в самый конец – последняя запись от июля 1993 года – не август, когда папа погиб, а на месяц раньше. Значит, намеков о том, что его погубило, ждать не приходится?
Последние строчки, написанные в июле девяносто третьего, гласили: «Был на приеме в МО. (Министерство обороны, смекнула Варя.) На самом (возможном для меня) верху. Что ж, увы, увы. Боюсь, ничего хорошего наш институт не ждет. Нам в итоге не выделили ни‑че‑го. Нечем платить зарплату сотрудникам, кормить‑поить контингент, не выделили даже ни единого одноразового шприца для инъекций. Впрочем, препаратов для них нам тоже не выделили. Как и банального спирту – протирать испытуемым место укола».
И тут записки обрывались навсегда. До гибели папы оставался месяц.
Сразу мелькнула мысль: «А вдруг папочкина смерть – самоубийство? Доведенный до отчаяния крахом дела своей жизни, отец решил самостоятельно свести с нею счеты? Но при этом он что же, забрал с собой мамулю? И бросил на произвол судьбы маленькую меня? Нет, нет и нет! Папа так поступить не мог».
Данилов смотрел с мягкой улыбкой, как Варя накинулась на отцовскую тетрадь. Она оторвалась от нее, воскликнула:
– Лешик, ты гений! – И принялась целовать партнера.
В итоге они не стали заниматься дачей, наводить тут порядок. «Дом подождет! – наложила вердикт Варвара. – Ждал пять лет и еще потерпит». Очень Кононовой не терпелось взяться за отцовский дневник.
Только чайник с чашками отмыла. Они выпили цейлонского с бутербродами, которые Варя предусмотрительно захватила, и помчались назад в Москву.
– Я одного не могу понять, – спросил по дороге задумчивый Данилов. – Дневник пролежал в стопке газет почти тридцать лет! Почему вы с бабушкой его не отыскали за это время?!
